потом опять просила разрешения отлучиться: в казарме так холодно, надо бы отвезти брату теплый свитер. Но что скажет на это патрон, когда вернется? Он не сказал ничего. Он витал в облаках. Слонялся без дела, читал книги или притворялся, что читает. Маргарита узнала, что он был у Левина и вел там странные разговоры. Маринетта поручила ей справиться об одном товарище, попавшем в руки полиции; его дело вел Левин. Адвокат был в большом волнении: это вполне понятно, он защищал депутатов-коммунистов, процесс которых должен был начаться в ближайшие дни. Когда мадемуазель Корвизар подошла к нему в здании суда, он отвел ее в галерею, вынул из портфеля бумаги, сделал вид, что просматривает их, откинул широкие рукава. В адвокатской тоге он казался таким смешным. Все они в тогах очень смешные. Война — а тут тоги, какая нелепость!.. Нос у Левина длинный, оттянутые книзу веки, лицо худое, бледное. Он шепнул ей: — Скажите, что вы думаете о своем патроне? Можно ему верить? Он говорит такие вещи… На днях пришел ко мне домой… Понимаете, мне надо быть осторожным, из-за процесса депутатов. Он попрежнему в приятельских отношениях с министром? Ведь министр человек не очень-то порядочный. Он всегда делал ставку на доносчиков. Как знать, может быть, Ватрена подослал он? В прошлую войну… Вы, конечно, скажете, что с тех пор много воды утекло. Но школа Клемансо живуча… Так вот, я…

Она как раз думала об этом разговоре, когда позвонили от министра, и равнодушие патрона поразило ее. Прежде Ватрен сам добивался свидания с министром и очень нервничал в ожидании, когда тот его примет. Возможно, что это равнодушие напускное. За сегодняшнее утро Ватрен раза три-четыре сказал: «Сейчас отправлюсь в суд!» и еще: «Что вы ко мне пристали с министром… мне необходимо побывать в суде… министр подождет!» А сам не шел в суд, тянул время, просматривал папки с делами. И не с последними, а с уже подшитыми, старыми, что было видно по корешкам. Часов в одиннадцать он сказал: — Странно, только сейчас многое стало мне понятно… — Потом поддразнил мадемуазель Корвизар ее братом. Горничная говорит, что он молодой человек красивой наружности, чуть-чуть косит на один глаз… Маргарита покраснела, как институтка. — Ладно, ладно, — проворчал Ватрен, — что он косоглазенький, это я так сказал! — Он пожал плечами, усмехнулся про себя и как-то сразу погрустнел. В конце концов, это ее дело! Тут раздался звонок на парадном.

Вошла женщина лет под тридцать, безвкусно одетая провинциалка. Юбка длинней, чем сейчас носят, блузка, синий жакет. Особенно безвкусной была шляпа, из тех шляп, что непарижане считают настоящими парижскими. Посетительница была не хороша собой и не дурна. Бесцветная блондинка с мелкими чертами, губы не подмазаны, брови с непривычки подведены неумело. — Я не знаю, дома ли господин Ватрен… Вам не было назначено? Утром он обычно уходит в суд… Сейчас взгляну, тут ли он еще. — На лице посетительницы отразилось такое разочарование, что мадемуазель Корвизар не решилась попросту выпроводить ее, как это, собственно, следовало бы.

— Кто там еще? — Право, можно было подумать, что Ватрен перегружен работой, что нет отбоя от клиентов. Он взял визитную карточку. — Мадемуазель Ядвига? Что ей здесь понадобилось? Просите… — Он встал, машинально взглянул на себя в зеркало, висевшее над топившимся камином, — центральное отопление не работало с начала войны, — ткнул ногой полено, которое откатилось в сторону, заметил, что нос немного блестит, зажал ноздри (левую большим пальцем, правую указательным), поправил галстук и обернулся к двери: — Мадемуазель Ядвига! Чему я обязан?..

Она здесь случайно. Как случайно? Собственно, это не совсем так. Мать послала ее в Париж по разным делам. Она просила ее повидать господина Ватрена. Они обе так привыкли к своему жильцу, что теперь скучают. Особенно мать. Адвокат заметил тоненькую золотую цепочку на шее мадемуазель Ядвиги, верно, с образком. А дома она как будто не ходила по воскресеньям к обедне. Ну, и что же? А все-таки он не мог сесть за письменный стол и разговаривать с ней как с клиенткой. Он пододвинул стул к креслу, на котором в несколько натянутой позе сидела Ядвига, и нагнулся вперед. Она повернулась к нему лицом; лицо было молодое и в то же время какое-то увядшее. Жакет плохо сидел на ней, обеими руками она сжимала сумочку. Она была в черных замшевых перчатках с цветным узором по краю, между рукавом и перчаткой видна была полоска голого тела. Она сняла перчатки. Ватрен поморщился. «Нудная гостья!» — подумал он.

Она принялась рассказывать обо всем, что случилось после его отъезда. Авуана сменил новый командир полка. Аббат из первой роты жалуется, что в полку теперь полное равнодушие к церкви. Офицеры, прибывшие в полк взамен демобилизованных, внесли дух какого-то светского сектантства. Так, так. — Я не ждал вас, дорогая мадемуазель Ядвига… Дело в том, что я обещал быть у одного из членов правительства… — Ядвига сконфузилась и встала. Она не хочет его задерживать. Уж и так она злоупотребила его вниманием. Она осмотрелась, ища перчатки, так как не помнила, куда их положила. — Простите, вы не видели, куда я положила перчатки? — Нет, он не видел. Сначала он заметил, что она уронила сумочку. Потом увидел, что она поднесла руки к глазам. — Вы плачете? Ну полно, полно же…

И вдруг она очутилась в его объятиях. Она только тихонько повторяла: — Лейтенант… Ах, лейтенант! — И угораздило же его! Как глупо, что он не может равнодушно видеть женские слезы. Смущенная, потерянная, она обвила обеими руками мощную шею Ватрена и прижалась щекой к его груди. Он подумал: для этого она и пришла, а я, дурак…

— Ради бога, — сказал он, — перестаньте, не надо плакать!

Мадемуазель Ядвига тихо всхлипнула. Заметьте, что между всхлипыванием и смешком не такая уж большая разница. К тому же смех часто не то, за что его принимают, смеяться можно и истерически. Так, в хорошенькое я попал положение! Министр меня ждет. А я не могу ни с того ни с сего… Он сказал: — Мадемуазель Ядвига, не сердитесь на меня, я… — Она не посмотрела на него, но провела рукой по его лбу. Странно. Что этой девушке надо?

Перчатки лежали с краю на письменном столе. Они увидали их одновременно, но ни тот, ни другой не пошевелились.

— Послушайте, — сказал Ватрен. — Я не могу