– Ну, вспомнил о Луне? – Тандерджет, добродушнохихикая, потрепал друга по плечу.

– А там и базы сейчас есть? – спросил Хвастищев.

– Конечно, есть. Четыре. Наша, ваша и две китайских.

– А-а-а, вот теперь вспомнил.

– Ну, хорошо, – вздохнул Патрик, – а то я ужестал бояться за тебя.

Он пошел к выходу из мастерской, а Хвастищев сзадиперекрестил его спину.

Москва была совершенно пустынна. Под зеленым небом тусклосветился ее асфальт, в темени на перекрестках мигали светофоры, кипела листвана бульварах. То ли ночь, то ли утро, то ли вечер, то ли перед атомнойбомбежкой, то ли после…

Они шли по бульвару, и листва кипела над ними, и, как всегда,их сводила с ума эта кипень, и они были близки к счастью, им не хотелось, чтобыбульвар слишком быстро кончался, им хотелось, чтобы он вывел их в старыйДанциг, на остров Ситэ или в Вену.

– Хелл… хелл… листва кипит под ветром… – бормоталПатрик, – знаешь, в детстве и юности, когда надо мной закипала листва, явидел, как «Мэйфлауер» поднимает паруса и возвращается домой, в старую Европу.

Хвастищев не ответил, его вдруг продрал озноб, и ногинеожиданно отказали ему. Тандерджет оглянулся и увидел, что друг его стоитпосреди аллеи, вперив взгляд в листву.

– Что с тобой, Радик?

– Пат, посмотри-ка – часы! Видишь, среди листвы часывисят!

– Вижу. Полчетвертого. Значит, дело уже к утруидет. – А может, вечер? – Хвастищева стала охватывать дрожь,

и он затрепетал вдруг на глазах у товарища, словно листва.

– Спокойно! – гаркнул Тандерджет. –Полчетвертого после полудня летом совсем светло. Это полный день, а не вечер.

– А ты уверен. Пат? Уверен, что лето сейчас?

– Да посмотри же ты вокруг, остолоп! Видишь, листьязеленые! А теплынь-то какая! Сейчас лето!

– Ой ли, Пат?! Ой ли?! Меня вон дрожь бьет! Разве невидишь?

– Дать бы тебе по зубам, Радик! Небось перестал бытрястись!

В листве вдруг появился Ужас. Потом он перекинулся и нанебо, на розовеющие верхние этажи домов, но главный Ужас, конечно, скрывался всловах «половина четвертого», и они колотились в горле Хвастищева, словноагонизирующий воробей. Единственным человеческим явлением в мирераспространяющегося ужаса были глаза Патрика, но и на них уже начала ложитьсятень солнца.

– Ой ли, Пат?! Ой ли?! Утро, говоришь? Север, говоришь?Юг? – Хвастищев погибал, но хватался еще за малейшую уловку, словнопытаясь еще обмануть непостижимый и не верящий ни во что Ужас, но вот невыдержал и сломался, заплакал. – А вдруг часы эти стоят?

Потом он увидел летящий в лицо кулак товарища, опрокинулсяна спину и неожиданно не умер, а стал просматривать цветной панорамный

В ту ночь в театре на балконе ночи «Севильского цирюльника»давали

и НЕДОДАЛИ!

По зеленым шторам я полз наверх, чтоб в книгу предложенийвписать мою любовь,

любовь к Россини.

Россини милый, юный итальянец, твоя страна, твои ночныеблики, твои фонтаны, девушки и флейты обманом мне НЕДОДАНЫ сполна!

Меня надули явно с увертюрой, мне недодали партию кларнета,в России мне Россини не хватает, и это подтвердит любой контроль!

Милейший Герцен, не буди Россию! Дитя любви, напрасно нестарайся! Пускай ее разбудит итальянец, бродяга шалый в рваных кружевах!

Я полз по шторам к вышнему балкону, минуя окна, в коихпоэтажно струилась Австрия и зеленело Осло, мерцала Франция и зиждился Берлин.

Внизу добрейший участковый Ваня гулял, лелея меховойподмышкой массивную, как Гете, книгу жалоб, насвистывал пароли стукачам.

А стукачи, отважная дружина, трясли ушами, словно спаниели,скакали грубошерстным фокстерьером, бульдожками разбрызгивали грязь.

А на балконе в театральном громе, средь облаков, над крышамиРоссии белейшая нежнейшая Розина плела интриги сетчатый чулок.

Меня ль ждала? Чего ей недодали? В Италии потребность вкоммунизме, по слухам, увеличилась. Марксизмом насыщен, но не слишком, ихПьемонт.

Я удалялся вверх, а КНИГА ЖАЛОБ огромной всероссийскойувертюрой гремела под ногами. Битва века там шла уже четырнадцать веков.

Всем недодали что-то. Горожане сушили порох, отливали пушки.Князья ярились. Вилами крестьяне пытались расписаться в книге жалоб. Булыжниккорчевал пролетарьят.

Казалось русским: леса недодали, надули с электричеством, справами гражданскими мухлюет государство, жиды таскают материализм.

На самом деле недодали нашим косматым мужепесам итальянку,мажорную стожарную сюитку, дрожащую от страсти в кружевах.

А итальянцам недодали дрына, развала бочкотары, хриплойпасти, шершавого татарского маяла им не хватает к чаю, в шоколад.

И книга жалоб итальянским небом висела надо мной в огромныхзвездах, и жар Везувия ее подогревал.

Я потерял доверие к пространству, я – таракан – карабкаюсьпо шторам, по оперным карнизам, вверх ли, вниз ли, слежу Розину, а она, как вморе, скользит челном в парчовых завихреньях, в излучинах парчи теряет слезы…

Гады проклятые, разве не видите – зонтик, рюмка? Некантовать, мать вашу, не кантовать!

Очнувшись, Пантелей А.Пантелей обнаружил себя распростертымна газоне. Рядом сидел Патрик Тандерджет, и рука его спокойной тяжестью лежалана лбу Пантелея.

– Я глаз не сводил со стрелок, старик, – сказалПатрик. – Готов поклясться – часы идут. Сейчас уже без двадцати четыре.

– Приятный час, – сказал Пантелей, вылезая из-подруки товарища. – Приятное утро. Отличный век. Замечательный возраст.

– Ты уж извини, что я тебя звезданул. Извини, но такныло надо.

– Не только прощаю, но и благодарю тебя, хотя не очменьи понимаю за что.

– Я ведь знаю, как это бывает. Я сам однажды до смертиперепугался, увидев ручей и камни.

– В Крыму отличные ручьи! В Крыму превосходные камни!Мы должны с тобой лететь в Крым, Патрик Тандерджет!

– У меня нет ни цента, а у тебя ни копейки. Кто-товывернул нам карманы, милый Пантелей.

– Пойдем и мы вывернем кому-нибудь карманы, Тандерджет!Или ты забыл, как мы сражались под вымпелом князя Шпицбергена? Вставай,американец! Начнем путешествие по стране чудес!