на чистку. Именно эта «чистка» эволюционировала в систему, используемую в газовых камерах.

Чтобы не допустить распространения вшей по идиллической жизни эсэсовцев, в лагере постоянно проводились карантины и дезинсекции, а в блоке 3 основного лагеря был учрежден специальный фумигационный центр. С 1940 года, когда Хёсс стал первым комендантом лагеря, в качестве домашнего работника к нему был отправлен заключенный по имени Анджей Раблин.

Помещение центра наполняли одеждой заключенных, кишащей вшами. Добавляли кристаллики синильной кислоты – циклон Б – и запирали дверь. Спустя сутки включалась вентиляция и входили Раблин и его помощники в противогазах. Со временем процесс отладили, стали использовать хорошие системы отопления и вентиляции, чтобы одежду можно было трогать и носить уже через 15 минут после газовой обработки. Лагерфюрер Карл Фритч отвечал за фумигацию и дезинсекцию в лагере. Это он придумал испытать циклон Б на «людях-паразитах» – советских военнопленных. Хёсс это одобрил{159}.

Жена Фрича тем временем наслаждалась плодами принудительного труда польской девочки-подростка по имени Эмилия Желязны – та старательно начищала ее одежду, чтобы вши не успевали размножиться{160}.

Опытным путем Фрич и его команда усвоили, что снять одежду с трупа довольно сложно. Заставить жертву раздеться перед смертью куда практичнее. Как этого добиться, чтобы никто не протестовал и все вели себя спокойно? Сказать, что они идут мыться. Так родилась сложная система обмана.

С конца 1942 года, унтерштурмфюрер СС Максимилиан Грабнер поднимался на крышу одного из крематориев Биркенау и кричал привезенным евреям: «Сейчас вас отведут в душ и на дезинфекцию, нам тут эпидемии не нужны!»

Людям было сказано аккуратно сложить свою одежду и обувь, «чтобы после душа их было легко найти»{161}.

Два здания, отнятые у поляков в близлежащем районе Бжезинки, который немцы называли Биркенау, переделали в газовые камеры. «Маленький красный домик» начал работу в марте 1942 года. «Белый фермерский дом» был готов к июню. Были и более масштабные планы: собирались построить четыре ультрасовременных центра смерти. Браха с Иреной близко с ними познакомятся – они будут в числе тех, кого подрядят строить эти камеры. Штурмбанфюрер СС Карл Бишофф отвечал за строительство газовых камер и крематориев во всех освенцимских лагерях. Гауптшарфюрер СС Отто Молль следил за тем, чтобы люди раздевались спокойно, без всяких сцен{162}.

Фрау Молль и фрау Бишофф, скорее всего, были клиентками освенцимского ателье, которое вскоре откроет Хедвига Хёсс. Вилла Хедвиги находилась в нескольких метрах от крематория в Аушвице I, который когда-то был старым складом польской армии, где хранили репу. Здание, окруженное зеленью, цветами и молодыми деревцами, выглядело совершенно не угрожающе. Жертвы раздевались во входном зале. Людей убивали группами по десять.

В новых газовых камерах Биркенау, построенных специально для этой цели, прихожие специально обставили так, как настоящие раздевалки перед душевыми. В двух раздевалках одновременно умещалось четыре тысячи человек. Для большей убедительности и успокоения жертв, в раздевалках висели знаки на нескольких языках: «Ванные и кабинеты дезинфекции» и «Чистота приносит свободу». В раздевалках висели крючки с номерками.

В самих душевых были фальшивые душевые головки. Некоторым жертвам выдавали полотенца и мыло, чтобы поддерживать их веру в обман. Газовые гранулы сыпались с потолка, не из душевых головок. Пока жертвы ждали воды, которую не пускали, яд распространялся. За толстой бетонной стеной одежду жертв собирали специальные группы – зондеркоманды.

«Нам дали лагерную одежду, хорошую обувь забрали и заменили на деревянные башмаки», – Гуня Фолькман{163}.

Стоявшая под головкой душа Гуня Фолькман была одной из немногих счастливиц, избранных для работы в Аушвице-Биркенау. Она была в настоящей душевой, не в газовой камере. Воды не было, потому что в тот день сломались души. Гуня вытерлась влажной тряпкой и, по-прежнему голая, не считая ботинок, отправилась получать лагерную одежду.

Иронично, что, несмотря на все попытки администрации лагеря избавиться от вшей, лагерная одежда, выдаваемая заключенным, все равно ими кишела.

Когда прибыли первые поезда с евреями весной 1942 года, женской формы в лагере еще не было. Из-за этого Ирене, Брахе, Марте и их спутницам выдали военную форму. Кому-то досталась зимняя темно-зеленая форма из шерсти, кому-то – летняя хлопковая цвета хаки. Ирена обнаружила серп и молот на пуговицах своей крутки и поняла, что на ней форма советского солдата. На форме еще были следы прежних хозяев – дырки от пуль, засохшие пятна крови и следы испражнений. Одежду, может, и продезинфицировали, но не постирали.

Нехватка ткани еще в 1940 году означала, что квоты по количеству одежды на заключенного не будут заполнены. Поэтому немногие женщины получили узнаваемую серо-голубую полосатую форму, с которой ассоциируются нацистские концлагеря. Получившие ее едва ли были довольны – ткань была грубой, не прикрывала ноги (костюмы со штанами были только у мужчин-заключенных), и на форме не было карманов. Шили ее заключенные в лагерных мастерских.

Когда портнихи Алида Деласаль и Марилу Коломбен прибыли в лагерь с первыми французскими политзаключенными в 1943 году, им выдали целый лагерный набор – платье в полоску, жилет без рукавов, серые трусы до колена и грубые серые носки. Приходилось довольствоваться тем, что дают: крупные женщины втискивались в маленькие платья, миниатюрные женщины тонули в полосатых мешках. Алиде и Марилу «повезло» иметь полный комплект одежды – обычно еврейкам не выдавали белья.

Вскоре после первых поездов с еврейскими пленными начался непрерывный поток новых заключенных. Спрос увеличивался, предложение – нет. К тому времени, как Гуня прибыла в Освенцим в июле 1943 года, одежду бывших обитателей лагеря отправляли на перераспределение. Комендант Рудольф Хёсс сетовал, что «даже использование одежды и обуви уничтоженных евреев не может исправить ситуацию с нехваткой одежды»{164}.

Распределение одежды было хаотичным и даже болезненным процессом. Под какофонию криков, оскорблений, шипения и взмахов хлыста, женщины перебегали от одного столика к другому, из-за которых в них бросали один предмет одежды и два ботинка. Иногда охранники усаживались на горы одежды и бросали ее заключенным, не глядя. Женщины, привыкшие одеваться аккуратно, элегантно, теперь были вынуждены довольствоваться единственной шелковой блузкой, шифоновым вечерним платьем или же детской курткой; тяжелым шерстяным костюмом в страшной жаре или летним нарядом в снежной буре.

Очередное унижение. Ботинки швырялись беспорядочно, как правило, не в парах. Были сатиновые тапочки, грубые башмаки, сандалии, туфли на каблуках. Обувь не подходила то в длине, то в ширине. Обвешанные вещами, совершенно не подходящими им по размеру, не практичными и подходящими друг к другу, женщины выглядели, как артисты в сюрреалистическом представлении.

Но в чем бы они ни оказались – в форме советского солдата, полосатой рубашке или потрепанной