статуса. Некоторые охранницы в Освенциме привыкли к форме еще со времени, проведенном в Bund Deutscher Mödel, BDM[25]. Женское подразделение гитлерюгенда.

Сама форма СС была весьма соблазнительным элементом для привлечения новых рекрутов, хотя женщины-охранницы все равно считались не больше чем приложением к мужчинам на главных позициях, да и не могли похвастаться впечатляющими рангами в отличие от них. Но в военной одежде сложно не чувствовать власть. Снимая гражданскую одежду, охранники обоих полов снимали вместе с ней и совесть, и сострадание. В форме же они просто «выполняли приказы».

Изможденные голодные заключенные смотрели на здоровых и пугающих эсэсовцев с неким восторгом. По сравнению с ними, охранники казались сверхлюдьми. Это, в свою очередь, позволяло эсэсовцам наслаждаться чувством собственного превосходства над «недолюдьми». Охранникам было легко жестоко обращаться с заключенными, когда те не были похожи на людей, когда им подходили оскорбления «паразиты», «отбросы» и «свиньи». Заключенным же казалось, что они заслуживают такого отношения. Было важно, чтобы они не соотносили себя с этими людьми. Чем шире была пропасть между охранниками и заключенными, тем проще было оправдать жестокость по отношению к последним, в том числе и массовые убийства. Это же просто уничтожение паразитов.

Никого не волновало то, что голыми охранники выглядят ровно как заключенные. Их различала одежда. Различия обладали ужасающей силой внушения. Пока заключенные дрожали на многочасовой перекличке, эсэсовские женщины носили плотные пальто и черные дождевики с капюшонами. Пока заключенные мучились от обморожения, эсэсовцы щеголяли в кожаных сапогах, шерстяных чулках и перчатках. Пока заключенные покрывались грязью, дерьмом, кровью и вшами, эсэсовцы умывались с мылом, носили чистую одежду, стриглись и ухаживали за своим внешним видом.

Внешность – это главное.

Охрана позволяла заключенным-сотрудникам некоторым образом «покрасоваться» – носить самодельные вышитые фартучки, что было в моде среди привилегированных капо, но слишком выходить за рамки «естественного порядка» не позволяли. Одним из способов наказания была конфискация одежды. Когда работницы фабрики боеприпасов освенцимского комплекса пришили к своим формам симпатичные розовые и голубые воротнички, женщина из СС грубо их оторвала. Тогда работницы придумали им замену и назвали ее «петефи» – в честь революционного венгерского поэта{173}.

Когда Освенцим принимал тогда еще первых евреев, внешний вид Брахи Беркович удивил одного из охранников: «Ты вообще не похожа на еврейку. Почему просто не сказать, что ты арийка?»

К арийцам в лагере относились лучше. Евреи, разумеется, были на самом дне. Но Браха не стала скрываться. Она была готова ко всему, что ждало ее сестру Катьку и подруг Ирене и Рене.

Первым швейным делом Брахи в Освенциме была не починка или подшивка ужасной формы советского солдата, которую ей вручили. Ей, как и остальным заключенным, вручили два лоскутка с четырьмя цифрами на каждом. Один лоскут надо было приклеить на куртку спереди, другой – всегда держать при себе, чтобы показывать в качестве идентификатора или получать порции еды.

Отняв все внешние признаки индивидуальности, нацисты заменили их номерами.

Ирена обратила внимание на то, что у привезенных из Равенсбрюка на одежде под номерами были перевернутые треугольники – винкели. Позже она узнала, что красными треугольниками отмечали политзаключенных, зелеными – преступников, черными – «асоциальные элементы», в основном секс-работниц. Буквами на треугольнике отмечали национальность, например, «P» («П») – это «поляк». Ирена получила номер 2786, ее младшая сестра Эдит – 2787. В одной группе с ними были портнихи Марта Фукс с номером 2043 и Ольга Ковач с номером 2622.

Браха и ее сестра Катька были привезены на четвертом поезде из Словакии; они получили номера 4245 и 4246. Двоюродная сестра Марты Герта приехала на пятом поезде, ее номер – 4787. Француженки Алида Деласаль и Марилу Коломбен получили номера 31659 и 31853 соответственно. Это показывает, как увеличилось количество заключенных к январю 1943 года. К тому моменту, как Гуня Фолькман попала в лагерь в июле, освенцимский комплекс вырос до невероятных размеров. Гуня получила номер 46351. Позже, в мае 1944 года, нумерация снова пошла с начала, но с приставкой A или B, чтобы нельзя было точно посчитать, сколько в лагере человек на самом деле. Сразу отобранные на казнь заключенные не получали номера. Они получали лишь приказ построиться в очереди и отправиться в раздевалки.

Женщинам, привезенным на первых поездах, татуировки сделали через три месяца после прибытия, в июне 1942 года, когда охранники обнаружили, что не могут запомнить всех заключенных при таком количестве смертей. Взглянуть на татуировку с номером куда проще. На трупе тоже.

Женщин, доживших до июня, выстроили в очередь перед двумя словацкими юношами, которые делали всем татуировку на левой руке. Номер 2282 – прежде известная как Хелен Штерн – попросила татуировщика, молодого человека по имени Лале Соколов, не торопиться с введением чернил под кожу, потому что хотела спросить, знал ли он что-то о ее родственниках в мужском лагере. Поэтому цифры на ее руке получились крупнее, чем у большинства{174}. Цифры Брахи тоже были крупнее нужного, но это лишь потому, что татуировщик хотел узнать о своих родственницах в женском бараке.

Все номера записывались в сложную картотеку, которую вели эсэсовцы и некоторые заключенные. Анна Биндер, заключенная-коммунистка, привезенная на первом поезде из Равенсбрюка, была одной из них. Анна заполняла таблицы данных, одну за другой, одну за другой, записывая имя, дату рождения, профессию заключенного и многое другое. Среди многих она зарегистрировала портниху Марту Фукс. Их первая встреча оказалась далеко не последней.

В последние снежные дни зимы 1942 года тысячи процветающих, здоровых девушек стали совершенно неузнаваемыми, превратились в дрожащие создания без возраста и пола. Они стояли по пять человек в ряду: раздетые, оскверненные, обритые, клейменные, в поношенной солдатской одежде.

Они больше не были студентками, домохозяйками, портнихами, секретаршами, возлюбленными, продавщицами, дочками, модистками, певицами, фермершами, гимнастками, учительницами, медсестрами… Они стали просто новоприбывшими. Ненавидимыми, клейменными, безымянными объектами.

– Вот, – сказала Ирена Рейхенберг, стоявшая с сестрой Эдит и подругами из Братиславы. – Вот так мы ходили на работу{175}.

Только для тех, кто пережил первый год, работа стала не кошмаром, а спасением.

6. Хочется выжить

«Все хорошо знали это противоречивое чувство, когда единственное, на что можно положиться, это рука соседки, но при этом тебе хочется выжить, даже если твою подругу уводят на смерть».

Гуня Фолькман{176}.

Браха была оптимисткой.

Даже после нескольких травмирующих месяцев она повторяла другим – Ирене, Катьке, Рене, – чтобы они не отчаивались и продолжали бороться.

– Вот увидите, – говорила она. – После войны мы все соберемся вместе, будем пить кофе и есть