– Странно, не правда ли? Ваш дом терзала смерть, и все же вы устояли перед ней, даже не подхватив лихорадку?

– Так и было.

– Вот как. И где сейчас ваша дочь? Она здесь? – он осмотрел галерею. – Бесс Хоксмит, покажись.

Девушка протолкалась через толпу, видя, как поспешно расступаются перед ней люди. Встала рядом с матерью.

Килпек и прочие, сидевшие на высокой скамье, уставились на нее, пристально изучая.

– Я не вижу на тебе ни следа болезни, – заметил Килпек. – Ни оспин, ни шрамов. На вид ты в отменном здравии.

– Благодарение Господу и неусыпным заботам матушки, сударь. Хотя мне и случилось однажды пожелать воссоединения с братом и сестрой.

– Ты думала, что умираешь?

Бесс поколебалась, потом кивнула.

– Да, сударь. Думала.

– Ясно. Итак, ты настолько тяжело болела, что полагала, будто скоро будешь предана в руки Господа нашего, и все же ты здесь. Что удержало тебя на земле, как ты считаешь? К каким лекарствам и молитвам прибегла твоя мать?

В зале суда стояла тишина, Бесс слышала лишь биение собственного сердца. Она вспомнила, как проснулась и увидела, как мать поет и читает заклинания перед свечой. Вспомнила, как она рассказывала о Гидеоне Мастерсе, о могущественном волшебстве, которым он ее наделил. О волшебстве, которое спасло Бесс. Неужели она приговорит собственную мать? Неужели именно ее слова накинут петлю на шею Энн?

– Ну же, дитя, – произнес Бердок, – поделись, что тебе известно.

– Мне очень жаль, преподобный, я не могу ничем помочь, я была, как сказал магистрат, тяжело больна. Я не помню ни лечения, ни подробностей исцеления. Я знаю лишь, что жизнью своей обязана воле нашего доброго Господа и любви своей матушки.

Пару мгновений Килпек молчал, но смотрел на Бесс так пристально, словно знал, что подлинные ответы, нужные ему, таятся глубоко в ее душе. Он долго шептался с советником Уилкинсом, потом тот встал и вопросил:

– Кто еще обвиняет эту женщину? Выйдите вперед.

Сквозь толпу пробралась вдова Дигби с носовым платком в руке.

– Я, – плачущим голосом обратилась она к Килпеку. – Меня зовут Гонория Дигби, и я вынуждена была бессильно созерцать, как моя дорогая сестра, Элинор, покидала этот мир. В бреду она цеплялась за мою руку и говорила о видениях, являвшихся ее бедным, утратившим зрение, глазам. «Гонория, – шептала она, – они пришли за мной. Я их вижу!» Я умоляла ее сказать, кто привел ее в такой ужас, и она ответила: «Старая Мэри и Энн Хоксмит! Вот они, вьются верхом на метлах, нагие и бесстыдные, кормя грудью своих бесенят!»

Вдова Дигби без чувств осела на руки стоявших поблизости мужчин и более не могла говорить. Толпа содрогнулась от отвращения. Натаниэль Килпек посмотрел на обвиняемую.

– Итак, Энн Хоксмит, вы слышали свидетельства против себя. Что можете сказать в свою защиту?

– Неужели меня осудят из-за бреда обезумевшей в лихорадке старухи и зависти матери, чей разум отравлен горем? Накажут за то, что я выходила своего ребенка?

– Нас заботит именно то, как вам удалось преуспеть там, где столь многие потерпели неудачу, – произнес Килпек. – Если вы не расскажете нам, каким способом излечили дочь, тем хуже для вас.

Энн помолчала. Повернулась к Бесс и нежно улыбнулась ей. Потом снова взглянула на Килпека.

– У вас нет дочери, так ведь, сударь?

– Здесь разбирают не мое дело, – ответил он.

– Я знаю, что нет, – продолжала Энн, – ведь если бы была, вы бы знали, что пошли бы на все, чтобы ее спасти. В этом мире и в иных мирах нет силы, к которой вы ни прибегли бы, чтобы прекратить страдания своего ребенка и помочь ему выздороветь.

Толпа заволновалась.

Преподобный Бердок попытался остеречь Энн.

– Осторожнее, мистрис, вы вредите себе подобными заявлениями.

– Моя дочь была при смерти, – проговорила она. – Я уже видела, как умер мой первенец и моя младшая. Я похоронила мужа. Что за матерью я была бы, не сделай ничего, если в моих силах было бы спасти последнего моего ребенка? Смерть держала ее в когтях, и я вырвала дочь из этой хватки, вот и все.

Килпек нахмурился.

– Вы хотите сказать, что вернули ее из мертвых? Она покинула этот мир, когда вы осуществили свое лечение?

– Я не знаю, как глубоко она погрузилась в бездну вечной ночи, я лишь говорю, что смогла поднять ее оттуда.

Толпа пораженно ахнула.

Преподобный Бердок побледнел.

– Вы хотите, чтобы мы поверили, что вы воскресили дочь из мертвых? Теперь вы утверждаете, что творите чудеса?

Энн мягко улыбнулась, лицо ее приняло покорное выражение.

– Деяния Господа нашего вы называете чудесами, а мои колдовством?

– Кощунство! – выкрикнула вдова Дигби.

– Вы заходите слишком далеко, Энн Хоксмит!

Преподобный не скрывал гнева. Обвиняемая этого словно не заметила.

– Преподобный Бердок, на одном из окон вашей церкви Христос воскрешает Лазаря. Вы что, крикнули бы Господу нашему: «Колдовство!»?

При этих словах в зале поднялась буря. С галереи послышались крики и проклятия, которые не смог унять молоток советника Уилкинса. Преподобный не мог дальше спокойно сидеть на месте. Судебным приставам и двум констеблям пришлось сдерживать народ. Бесс боялась, что их просто сметет обезумевшая толпа. Она взглянула на мать новыми глазами. Почему она так смело говорила? Почему не попыталась ничего скрыть или хотя бы представить произошедшее в ином свете, чтобы отдаться на милость магистрата? Чем дольше девушка смотрела на мать, тем меньше узнавала ее. Она выглядела такой спокойной, такой решительной, ее, в отличие от Бесс, словно не волновали и не пугали ни неистовство толпы, ни возможные последствия слов.

В конце концов порядок был восстановлен. Натаниэль Килпек дождался полной тишины, прежде чем огласить свое решение.

– К моему удовлетворению, есть основания для обвинения в maleficia[4]. В силу изложенного я постановляю, что тело Энн Хоксмит должно быть осмотрено на предмет известных знаков, отличающих ведьму, а сама она должна быть возвращена в свой дом, и там за ней надлежит наблюдать два дня и две ночи. Я приму дальнейшие показания, если они последуют, и через пять дней в этом же зале состоится суд.

Он договорил и быстро поднялся с места. Энн выволокли через боковую дверь, ведшую к камерам в подвале, члены суда покинули зал. Сердце Бесс преисполнилось страха при виде того, как мать уводят прочь.

– Матушка! – выкрикнула она, но дверь уже захлопнулась за последним констеблем.

Бесс лишь позднее узнала, что претерпела ее мать от дознавателей. Обычно такую работу исполняли местные повитухи, но, понятно, в нынешних обстоятельствах нужно было найти кого-то другого. По такому случаю из Дорчестера привезли Изабел Притчард, даму сомнительной репутации. Энн раздели и привязали к столу кожаными ремнями. Под наблюдением советника Уилкинса и Натаниэля Килпека мистрис Притчард изучила каждый дюйм тела обвиняемой. Через некоторое время она объявила, что нашла две темные родинки, которые стала колоть, чтобы выяснить, пойдет ли из них кровь. Кровь не пошла. Килпека не устроила работа Притчард, и он взялся сам обследовать тело Энн. Ни одна его часть, сколь бы укромной или интимной она ни была, не осталась обойденной. Наконец глубоко между ногами обвиняемой он нашел нечто, походившее на небольшой плоский сосок. Килпек велел приставу описать все в подробностях, сказав, что, по его мнению, этот «предмет» недавно сосали.