— Отче Святый, Врачу души и телес, пославыйЕдинородного Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа, всякий недугисцеляющаго и от смерти избавляющаго: исцели и рабу Твою Марию от обдержающияея телесныя и душевные немощи, и оживотвори ея благодати» Христа Твоего,молитвами Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии…

Семикратно свершил владыка положенный обряд имолитву, каждый раз гася по одной свече. Марья Афанасьевна лежала смирно,кротко взирала на пламя свечек и беззвучно шевелила губами, как бы произнося:«Господи, помилуй».

Закончив моление, Митрофаний придвинул ккровати стул, сел и будничным голосом сказал:

— А причащать святых тайн пока повременим.Думаю, довольно будет и елеосвящения.

Татищева недовольно дернула углом рта,жалостно простонала, но владыка только рукой махнул.

— Лежи, слушай. С вечера не преставилась,значит, и еще повременишь, пока с тобой святитель беседовать станет. А еслипомереть вздумаешь, так от одной только строптивости.

После такой преамбулы преосвященный немногопомолчал и заговорил уже по-другому, хоть негромко, но с печальнойпроникновенностью:

— Вот часто услышать можно, как говорят, в томчисле и люди не слепо, а зряче верующие, что жизнь — дар от Господадрагоценный. А мне представляется, что и не дар это вовсе, ибо дар предполагаетодно только душе и телу приятствие, в жизни же смертных человеков приятностинемного. Терзания телесные и духовные, грехи с пороками, утрата близких — вотнаша жизнь. Хорош дар, а? Посему думается мне, что жизнь не как дар пониматьнужно, а как некое послушание вроде тех, что монахам дают, и непременно каждомучеловеку свое — по пределу сил его, не больше, но и не меньше. Сила души у всехнас разная, оттого и тяжесть послушания тоже разная. Также и срок всякомуназначен свой. Кого пожалеет Господь, того в младенчестве приберет. Иномусредний срок назначит, а кого более всего испытать захочет — отяготитдолголетием. Дар, он потом, после жизни будет. Мы, грешники неразумные, егострашимся и смертью называем, а смерть эта долгожданная встреча с ВсемилостивымОтцом нашим. Господь испытывает каждого на свой лад и никогда в бесконечнойизобретательности Своей не повторится, однако большущий грех и большоерасстройство для Родителя, если кто вздумает самочинно сокращать назначенныйсрок послушания. Не человек назначает сию встречу, а едино лишь Бог. Потомуцерковь так непреклонна к самоубийству, почитая его худшим из грехов. Плохотебе, больно тебе, горько тебе, а ты терпи. Господь знает, у кого в душесколько крепости, и лишнего груза на чадо Свое не возложит. Претерпеть надо,вынести и через это душой очиститься и возвыситься. А то, что ты делаешь, — прямоесамоубийство и есть, — засердился Митрофаний, сбившись с доверительной ноты. —Здоровая, крепкая старуха! Что ты тут комедию играешь? Из-за какого-то белогобульдога Господа огорчаешь, душу свою погубить хочешь! Не будет тебе от меняпредсмертного отпущения, так и знай, потому что святая церковь самоубийцампотачки не дает! А коли заупрямишься, велю тебя похоронить за оградой, в земленеосвященной. И завещание твое перед светскими властями опротестую, потому чтозавещание самоубийц по российскому закону недействительно!

Глаза умирающей сверкнули яростным пламенем,губы зашлепали одна о другую, но не исторгли ни единого звука. Зато дрогнулиблагостно сложенные на груди руки, и та, что сверху, правая, с трудом сложиласьв подобие кукиша.

— Вот-вот, — обрадовался епископ. — Уходи изжизни со знамением дьявольским. В самый раз для тебя будет. Я персты твои, какпомрешь, разлеплять не позволю. Так в гробу и лежи с шишом, пускай всеполюбуются.

Генеральшины пальцы расцепились, выпрямились,ладонь десницы благолепно улеглась поверх шуйцы.

Преосвященный покачал головой и сновазаговорил человечно, словно и не выходил из себя:

— Смотри, Мария, сколько ты за жизнь своюгоречи испила: и супруга любимого схоронила, и четверых детей пережила. Ничего,не умерла. Неужто псы эти тупорылые тебе дороже родных людей? Право, стыд исрам.

Митрофаний подождал, не будет ли какого знака,но Марья Афанасьевна только закрыла глаза.

— Я ведь знаю, в тебе жизни еще много, неизбыла ты свой срок, не наполнилась ею, как зерном колос, подобно патриархамветхозаветным. Ты вот еще о чем подумай. Кому Господь долгую жизнь назначил,тем тяжелее всего, потому что испытание их очень уж длинное. Но зато и наградаим особенная. Чем дольше я на свете живу, тем более мне кажется, что дряхлаястарость — даже и не испытание, а как бы некая от Бога милость. Вот уж воистинудар так дар. Лишь в глубокой и мудрой старости избавляется человек от страхасмертныя. Увядание плоти и самое угасание ума — благое предуготовление к инойжизни. Смерть не срезает тебя косой под ноги, а медленно входит, по капле, что,пожалуй, и не лишено сладости. Недаром многие старцы из числа великосхимников,кто дожил до древних лет, пребывают на склоне дней не столько здесь, сколькотам, в райском блаженстве. Бывает, самая плоть их по смерти делается нетленной,что поражает людей. Да что говорить про святых старцев. У любого очень старого человекавсе знакомцы — кого любил, кого ненавидел — уже там, ждут его, он один позадизадержался, и оттого не страшно ему. Доподлинно известно ему, что всякие — иумнее его, и глупее, и злее, и добрее, и смелее, и трусливее, — все, кого зналон, преодолели этот страшный порог, и ничего. А значит, не такой уж он истрашный…

Тут Марья Афанасьевна, слушавшая пространнуюпроповедь владыки с необычайным вниманием, упокоенно улыбнулась, и Митрофанийсдвинул черные брови, потому что ожидал иного воздействия. Он вздохнул,перекрестился, увещевать больше не стал.

— Что ж, если чувствуешь ты, что тебе пора,если зовут тебя задерживать не стану. И причащу, и отпою, и в освященную землюположу, как подобает. Это я тебя с сердца пугал. Помирай, коли решила. Если тебяжизнь ничем больше не держит, не прельщает, где уж мне, слабому, тебя удержать.Только вот… — Он обернулся к диакону и приказал: — Давайте, отче, несите.

Отец Алексий кивнул, вышел за дверь. В спальнестало тихо. Марья Афанасьевна лежала с закрытыми глазами, и лицо у нее былотакое, будто она уже не на ложе, а посреди церкви, в раскрытом гробу, и из-подвысоких сводов навстречу ей сладко поют ангелы. Митрофаний встал, подошел квисевшей на стене литографии, стал с интересом ее разглядывать.

А вскоре двери отворились, и диакон скелейником внесли плетеный короб с малым поверху окошечком. Поставили на пол и,поклонившись владыке, отошли к стенке.