язык. Ну, или язык сумасшедших. Янковский выбросил сигарету, я закурил. Снег таял, свеча гасла. Сумасшедший продолжал кричать: кто-то должен воскликнуть, что мы построим пирамиды, и неважно, если мы их потом не построим. Снег таял.

Янковскому стало плохо с сердцем. А снег — снег умер. Умер у меня на руках. Он в Иерусалиме прожил минут десять, не больше. Он даже не успел растаять: его затоптали, раскатали колесами машин — превратили в грязную слякоть. Убили, играя в снежки. Муэдзин с минарета Аль-Аксы запел, оплакивая убитого. Все там будем, — откликнулись колокола церкви Вознесения. А теперь — музыку, — закричал сумасшедший. Но музыки не было. Любой товар за десять шекелей, — закончил панихиду хозяин какой-то убогой лавчонки. Священные буквы иврита отряхнулись и отправились по своим человеческим делам. Я шел по улице Яффо, пачкая кроссовки фирмы Puma и свою бессмертную душу (если ты, конечно, не врешь) кровью снега, смешанной с тысячелетней пылью.

Не знаю, куда я шел. Просто надо было куда-то идти. Вот я и шел: с испачканной душой и в грязных кроссовках. Гречневой кашей не пахло, но боль осталась. Я понял: ностальгия — это не только гениальный фильм Тарковского, но и вполне реальная хрень. Вроде похмелья. Расплата за вчерашнее. Когда ты вдруг решил, что совершенно спокойно можешь жить без снега. И ты живешь в стране, где, чтобы упасть мордой в сугроб на Новый год, надо уехать из этой страны. Где Новый год почему-то в сентябре и возраст этого года на несколько столетий больше, чем ты привык. И эти лишние столетия давят тебе на плечи, пригибают, а упасть мордой в сугроб некуда, потому что снега в этой стране нет.

Я свеча, я сгорел на пиру. Соберите мой воск поутру. Ну то есть не поутру, а через три часа и пятьдесят две минуты.

Давно надо было это сделать

Ожил Моцарт в моем телефоне. Нет, не Даша — Мордехай спрашивал: почему я не на работе.

— У меня друг умер, — на автомате ответил я. И зачем-то добавил: — Джим Моррисон.

— Еврей? — деловито поинтересовался мой верующий в тебя начальник.

— Еврей, — соврал я.

— Когда похороны? Сегодня?

— Сегодня.

— Тогда можешь не приходить.

«Можно подумать, что я собирался», — сказал я отключившемуся Мордехаю и понял, что еврея Джима Моррисона надо похоронить. А то неудобно перед начальником.

Ввернулся на Дорот Ришоним, 5. Из магазинчика секонд-хенд на первом этаже уже вытащили на улицу вешалки с пиджаками. Зачем-то примерил один. Посмотрелся в глаза хозяина магазинчика, вспомнил, что у меня же в квартире на Соколе в шкафу пиджак висит. Приеду в Москву — сразу надену. Потом вспомнил, что это не моя мысль, а Янковского, снял пиджак, повесил обратно. Поднялся к себе домой, вернее, туда, где я снимал квартиру и жил. Дом, Даша — этого всего у меня нет. Человек, потерявший дом, но сохранивший ключ, — вот кто такой я. В прошлой жизни бабушка повесила мне на шею, словно Звезду Давида, этот ключ, и я его сохранил. Или он сохранил меня. Я же не смог сохранить ни дом, ни бабушку, ни Дашу. Только телефон — потому что на него может позвонить Даша. И ключ. Ключ от дома, которого нет, и телефон, на который никогда не позвонит Даша. А, ну и еще пиджак. Только он в шкафу, в Москве.

Я взял одеяло и стал собираться на Масличную гору, где захоронены еврейские пророки. Когда-нибудь туда придет Мессия, и оттуда начнется воскрешение мертвых.

— Ты будешь одним из первых, — обрадовал я одеяло, пытаясь затолкать его в рюкзак. — Это самое престижное кладбище в мире, — продолжал уговаривать я Джима, застегивая молнию. — И, как говорил зека Хамраев, отправляясь на мокрое дело, — с Богом! — процитировал я Довлатова Моррисону, закидывая рюкзак на плечо.

Джим молча усмехнулся (ну или мне показалось) и спросил:

— А как мы попадем туда? На эту твою Масличную гору?

— Олег Янковский уже все за нас сделал, — ответил я.

— Что? — продолжал допытываться Джим Моррисон.

— Перешел через воду с горящей свечой.

Джим помолчал, а потом очень серьезно сказал:

— Давно надо было это сделать.

А через секунду снова спросил:

— Ему же плохо было с сердцем?

— Да, но он справился, — ответил я.

— Хорошо, — сказал Моррисон, и мы пошли.

Жизнь прожить — не поле перейти

У каждого свой крест, не мне тебе рассказывать. И своя Via Dolorosa, прости за кощунство. Мы с Джимом Моррисоном прошли свою. Правда, сначала пришлось вернуться — я забыл дома твой кактус. Знаю, что примета плохая, — но я посмотрелся в зеркало, а Моррисон трижды плюнул через левое плечо. Черт знает, зачем ты принес ему этот кактус.

Это же не пейот, в поисках которого Джим забирался бог знает куда. А может, это как раз тот кактус из его снов, на котором «росли огромные апельсины, улыбающиеся, как маленькие девочки». А рядом в пустыне стояла телефонная будка, из которой можно было тебе позвонить. Ты — это Бог. И Джим все накручивал и накручивал проржавевший диск, набирая твой номер телефона. Интересно, поговорили ли вы тогда, во сне? Или Моррисон, услышав: «В настоящий момент абонент не отвечает. Оставьте сообщение», бросил трубку и, прорычав свое любимое Fuck you, ушел пить. Думаю, ты купил кактус в лавке за углом — вон на горшке этикетка:

1/2 . Ладно, сами разберетесь. Кстати, на месте первой остановки нашей Via Dolorosa висит табличка: Дорот Ришоним, 5. Все как положено.

Знаешь, что мы с Джимом слушали по дороге? Разумеется, Jesus Christ Superstar. Ту, где Иэн Гиллан пел арию Христа. Надеюсь, ты тоже ее слышал.

Когда-то давно (еще в прошлой жизни и в прошлой стране) Библия была практически под запретом, и Иисус Христос являлся к нам не с ее страниц, а из динамиков. И мы в него — в гиллановском исполнении — даже верили. Особенно ценилось явление Христа из колонок S-90. «Суперстар» — это вообще какой-то краеугольный камень нашего взросления. Вместе с портвейном. У нас даже такой странный глагол был в лексиконе — «маздать». Дать в морду. Помнишь, как там: Must die, must die, this Jesus must die? Вот оттуда мы этот глагол и взяли. Ну да ладно, это было действительно в прошлой жизни — еще до Даши.

Ровно через 533 шага от Дорот Ришоним, 5, — вторая остановка моррисоновской Via Dolorosa. Я