существ, начали определять жизнь японцев уже с 675 года, когда император Тэнсики объявил вне закона рыбную ловлю, установку капканов, метание копья во время охоты и прочие подобные действия. Также с 1 апреля по 30 сентября нельзя было устраивать запруды для рыбы. Перечень запрещенной пищи включал в себя говядину, конину, собачатину, курятину и мясо обезьян. Человек, съевший такое мясо, навлекал на себя грех.

Питание монахов

Политические устремления императорского двора в полной мере нашли отражение в своде законов «Тайхорё», который был завершен в 718 году и еще долгое время оставался ориентиром в области японского права. В нем содержался монашеский устав «Сонирё», строго регламентировавший правила жизни буддийской сангхи. Так, в статье 7 было прописано наказание за пьянство и нарушение монахами пищевых табу:

«Если монах или монахиня напьется саке, наестся мяса [или] пяти [запретных] овощей, то налагать епитимью в 30 дней.

Если [эти продукты] используются как лекарство во время болезни, то монастырские пастыри должны устанавливать срок их применения».

Упомянутые в этой статье «пять запретных овощей (госин)» – это растения, имеющие резкий вкус и запах: чеснок, репчатый лук, зеленый лук, лук-порей, фенхель. Считалось, что они тонизируют, действуют на организм возбуждающе и являются мощными афродизиаками, что могло помешать монаху в молитве и праведном образе жизни.

В этой же статье обращает на себя внимание и послабление в постной пище в случае болезни монаха. Следовательно, японцы считали мясную пищу питательной, способствующей выздоровлению больного, так же как и употребление в случае болезни лука и чеснока.

В статье 13 «Отшельничество» фиксируется еще один запрет в отношении монахов-отшельников, которые поднимались высоко в горы для аскезы. Для них табу распространялось даже на зерновые, то есть на «пять злаков»: просо, рис, ячмень, пшеницу и бобовые. Монаху-отшельнику полагалось питаться только теми дикими плодами, травами и кореньями, которые произрастали в непосредственной близости к нему. В этой статье отражены самые суровые требования законодателей в отношении отшельников, хотя тут же в комментарии к ней встречается и послабление: «Если даже монах не отказывается от мирской пищи, то все равно отшельничество разрешать».

Под «мирской пищей» подразумевается ежедневное пожертвование монахам от мирян, когда в чашу для подаяний опускали немного еды в качестве милостыни. Статья 5 свода законов «Тайхорё» гласит: «[Монахи и монахини] могут ходить с чашей в руках и просить милостыню только до полудня. Нельзя просить что-либо другое, кроме [пропитания]».

Здесь идет речь о понятии хидзи – запрете буддийским монахам вкушать пищу после полудня до следующего утра. Выходя с чашей поутру, послушник не мог быть уверен в обилии подаваемой пищи, поэтому часто чувство голода становилось естественным и перманентным состоянием большинства подвижников.

Известно, что монастыри получали подношения в особые дни проведения при дворе молебнов: об упокоении, о здравии члена императорской фамилии, о ниспослании дождя в засуху. Молебны совершали во время церемоний, связанных с освящением новых статуй будды, а также чтобы умилостивить богов, и во многих других случаях. В такие дни делались подношения сай-э, состоявшие исключительно из вегетарианской пищи.

Обучение монахов

Из свитка «Иллюстрированное жизнеописание Хонэна». Начало XIV в.

The Metropolitan Museum of Art, New York (Public Domain)

О том, насколько качественной и разнообразной была эта пища, можно узнать из дошедшего до нас обращения монаха Эйтю[14], настоятеля храма Бонсякудзи в провинции Оми, к императору Хэйдзё (806–810). В нем монах жаловался на то, что жертвуемая монастырям пища для публичных или частных сай-э готовится заранее, а потому в жару портится, а в холод – замерзает. И хотя паломники не скупятся на пожертвования, качество еды плохое, это грубая и едва съедобная пища.

В своем обращении Эйтю указывал на истинное предназначение пожертвований сай-э: они должны приносить счастье, а на деле происходит наоборот – плохая еда вызывает упреки и отвращение. По этой причине монах испрашивал позволения равномерно распределять полученные пожертвования между всеми монастырями с соблюдением принципа равенства и умеренности как среди жертвователей, так и среди принимающих эти подношения. Также Эйтю просил о более качественной и обильной пище. По его мнению, чтобы вегетарианское подношение обрело благословенную силу, его должно было быть в изобилии, а не в недостатке. Эйтю просил императора объявить об этом по всей стране, и его прошение было удовлетворено.

Буддийский запрет на пищу животного происхождения, суровые законы в отношении монахов и отшельников, отраженные не только в уложении законов «Тайхорё», но и изначально, в индийском монашеском уставе Виная, постепенно сформировали в представлении японского общества стойкий образ идеального буддиста-подвижника – самоотверженного аскета. Однако подобный идеал, особенно в отношении воздержания от пищи, было непросто поддерживать в условиях привычной сельскохозяйственной и пищевой культуры древних японцев.

Лазейки и уловки. Нельзя, но можно

Пришедший в Японию буддизм не мог в короткие сроки радикально изменить ситуацию, сложившуюся вокруг традиций охоты и рыбной ловли. Такие природные особенности Центральной Японии, как гористая местность и нехватка земель, пригодных для возделывания, а также специфический менталитет и устоявшиеся пищевые привычки населения не учитывались при внедрении буддизма как нового политического курса страны. Фактически добросовестное следование заповедям лишало японцев привычной для них белковой пищи. Им не только запрещали охоту и рыбную ловлю, их еще и призывали выпускать скотину на волю. Ведь в прошлых перерождениях домашние животные могли быть кровными родственниками своих хозяев, даже их отцами и матерями, поэтому держать их в заточении, а тем более закалывать и поедать считалось тяжелейшим грехом. Кроме того, это главное буддийское табу прочно слилось как с синтоистским понятием об осквернении кэгарэ, к которому приводило убийство живых существ, так и с верой в то, что у животных есть душа.

Несмотря на все запреты, охота и рыбалка продолжали играть важную роль в жизни многих японцев.

Если в раннем буддийском памятнике прозы сэцува «Нихон рёики» за грех чревоугодия и поедание живых существ и птичьих яиц герои попадали в ад или перерождались в быков, то в более позднем сборнике, «Удзи сюи моногатари», изворотливые монахи, движимые чувством голода, вместо привычного осуждения вызывают только усмешку. Пищевые табу в японском буддизме на протяжении эпохи Хэйан продолжали официально существовать в монашеском уставе «Сонирё», но каждый монастырь и отдельные монахи руководствовались собственными представлениями о вегетарианской пище. Основные каноны монастырского постного питания сё: дзин рё: ри были сформированы лишь в эпоху Камакура[15] в связи с появлением в XIII веке дзен-буддийской школы Сото. Разработанные в монастырской среде простые и питательные постные блюда вскоре утратили первоначальное назначение помогать в соблюдении буддийского табу. Выйдя за пределы монастырей, они прочно вошли в повседневный рацион мирян. Таким образом, постепенно японская кухня была сбалансирована и унифицирована, благодаря чему больше не возникало ощутимого дисбаланса между пищей монахов и пищей мирян, как это было в хэйанскую эпоху.

Истории о голодающих монахах в «Удзи сюи моногатари», высмеивание их притворства – все это наводит на мысль о том, что проблема несоответствия монахов книжному, эталонному образу буддийского подвижника в X–XII веках стала очевидной и злободневной.

Торговля рыбой на рынке

Гравюра Тории Киёнаги.

The Metropolitan Museum of Art, New York (Public Domain)

Монахи, показанные в историях жанра сэцува, пускают в ход всю свою хитрость и всевозможные уловки, чтобы заполучить угощение и при этом скрыть свое чревоугодие, сохранив на людях сдержанность, благочестие, а порой и святость. Подобное поведение японских монахов наиболее ярко проиллюстрировано в рассказе, приведенном ниже.

«УДЗИ СЮИ МОНОГАТАРИ», свиток 12, рассказ 9

Про то, как был разоблачен постившийся горный отшельник

Жил когда-то подвижник, забредавший в самые дальние края. Много лет он отказывался от употребления в пищу пяти злаков. Государь, прознав о праведнике, пожаловал ему жилище у святого источника близ дворца и всячески выражал ему свое почтение. Отшельник, однако, упрямо продолжал питаться одной листвой деревьев.

Как-то раз несколько молодых аристократов, отличавшихся дерзким нравом, решили испытать пожилого монаха – уж весьма одухотворенной