«С каких это пор вы решили поститься?» – нагло спрашивали они отшельника. Он же спокойно отвечал: «Я так питаюсь с молодости – быть может, прошло больше пятидесяти лет». Тогда один из придворных воскликнул: «Интересно, как же выглядят экскременты человека, отказавшегося от пяти злаков? Пойдем, поглядим-ка!» – и, взяв с собой пару-тройку дружков, отправился на поиски. Во множестве кучек там и сям виднелись зернышки. Это зрелище заставило молодых людей задуматься, поэтому они решили поискать экскременты поближе к месту нахождения отшельника – прямо под его циновкой-татами. Когда татами приподняли и разрыли немного землю, там оказался мешочек с рисом! Юноши захлопали в ладоши от радости и, улюлюкая: «Отшельник испражняется рисом, отшельник испражняется рисом!» – побежали дальше. С тех пор никто бедолагу не видел и больше ничего о нем не слышал.

Рыба как вожделенный продукт

В сборнике XIII века «Удзи сюи моногатари» поедание рыбы аристократами и монахами представлено как дело вполне привычное. Однако различные сюжеты о краже рыбы подводят нас к выводу, что она в эпоху Хэйан считалась единственным позволительным сытным лакомством, могла служить хорошим подарком аристократу, а для простых слуг и монахов была предметом вожделения. По всей вероятности, насколько можно судить по более поздним историям сэцува, высочайшие указы и предписания так и не привели к тому, чтобы ловля и употребление рыбы в Японии полностью прекратились.

Рыбный рынок

Гравюра Мацумуры Госюна. 1780-е гг.

The Metropolitan Museum of Art, New York (Public Domain)

Сюжеты об охоте и поедании рыбы занимают отдельную нишу в разделе про голод среди монашества. Предположение о том, что прежний указ о запрете на охоту в народе не соблюдался, подкрепляется частотой сюжетов об охоте в «Удзи сюи моногатари». Сюжеты с охотой и поеданием рыбы содержат довольно слабое осуждение, в отличие от раннего сборника буддийских сэцува «Нихон рёики».

Среди упоминаемых в сборниках сэцува разновидностей рыбы встречаются как изысканные и дорогостоящие и в наше время лосось, тунец, так и более доступная скумбрия.

В рассказе «Про Мотицунэ и окуней в бамбуковых листьях» (св. 3, р. 5) события разворачиваются вокруг морских окуней, из текста следует, что среди столичных жителей они считались деликатесом. Чиновник по имени Мотицунэ выпрашивает двух морских окуней у губернатора провинции Авадзи[16], желая преподнести их в дар своему начальнику и тем самым заслужить его расположение. Он приходит к начальнику и наблюдает неловкую сцену: явились незваные гости, а никакого угощения нет. Хозяин дома в смятении: «…как назло, в доме ничего нет – ни одной рыбешки завалящей, не говоря уже о карпе или птице – этого и в помине нет». Тем временем гости говорят друг другу: «Надо же, ничего вкусненького нет! Сейчас девятая луна, птица очень невкусна. Для карпа еще рано, а хороший окунь – это же прекрасно!» Услышав эти речи, герой рассказа обрадовался своей затее и громко сообщил о том, что у него как раз есть парочка прекрасных морских окуней, которые лежат без дела, и сейчас он пошлет слугу за ними. Оказалось, что тех окуней уже обнаружили двое молодых господ, «нарезали и съели», а вместо окуней завернули старые башмаки и положили сверток на прежнее место. Бедолагу-чиновника высмеяли, он не вынес позора и переехал жить из столицы в другую местность.

В рассказе «Про то, как старший подмастерье рыбу стянул» (св. 1, р. 15) описана доставка в столицу рыбы из провинции Этиго[17] на двадцати вьючных лошадях. В темноте они столпились на узкой дороге, чем и воспользовался оказавшийся поблизости мальчишка – он украл две рыбины. Свидетели преступления устроили перебранку, обыск и в конце концов обнаружили рыбу у мальчишки в штанах.

Рассказ «Про то, как монах в чужом доме тайком рыбу ел» (св. 5, р. 10) повествует о монахе, пришедшем в гости к своему знакомому столичному жителю. Тот подает на стол саке, а в качестве закуски – мальков форели, сезон ловли которых только что наступил. Хозяин дома отлучается в другую комнату, а по возвращении обращает внимание, что количество мальков заметно уменьшилось. После во время разговора у монаха из ноздри вдруг высовывается рыбка. В конце на вопрос хозяина дома, что рыбка делает у монаха в носу, тот отшутился, сказав, что в это время мальки обычно только и делают, что вылезают из глаз и носа.

История «Про кашу на воде для советника Сандзё» (св. 7, р. 3) повествует о страдающем ожирением советнике, ежедневный рацион которого состоял из огромных порций риса, пяти-шести кусков сушеной дыни и тридцати отборнейших маринованных форелей, описанных так: «…толстенькие такие, голова на голову наезжает, хвост – на хвост».

В рассказе «Про то, как епископ Ётё рыбу ел» (св. 4, р. 15) описан монах высокого ранга по имени Ётё, который питался только рыбой. Тут же в тексте рассказа, после этого сообщения, мы читаем о том, каким же ревностным буддистом он был, поскольку никогда не осквернял себя, воздерживаясь от еды в часы буддийского поста хидзи. Однажды во время долгого путешествия настоятель Ётё очень долго оставался без любимой пищи да так ослаб, что был вынужден попроситься на отдых в дом местного жителя, который накормил монаха желанной едой. Примечательно, что вкушение монахом рыбы в рассказе не только не осуждается, но его привязанность к поеданию рыбы низводится в сравнении с его строгим соблюдением поста. Согласно концовке рассказа, грехом не считается то, что делается ради вероучения, помогает поддерживать плоть. Таким образом, в данном рассказе мы находим оправдание маленьких слабостей праведного монаха.

Итак, поедание рыбы аристократами и монахами в сборнике «Удзи сюи моногатари» представлено как дело вполне привычное. Отчасти это связано с тем, что ближе к X веку нравоучительное значение этого жанра стало постепенно сходить на нет: суровые назидательные концовки сменились высмеиванием, а иногда рассказ и вовсе ограничивался изложением занимательной истории, без всяких полезных для читателя выводов.

Однако распространение подобных сюжетов говорит еще и о том, что высочайшие указы, распоряжения, запреты и правила существовали сами по себе, а простое общество следовало привычному для него распорядку жизни. Так оно обычно и бывает, и история Японии не исключение. К тому же характер пищевой культуры японцев изначально определялся вполне объективными факторами: климатом, скудостью выращиваемых зерновых культур, нехваткой посевных земель, незначительной площадью рисовых полей.

Если горные жители промышляли в первую очередь охотой на дичь, то население прибрежной полосы веками выходило в море, чтобы ловить рыбу, добывать дельфинов и бить китов. Пищевая культура древних обитателей Японии подтверждается археологическими находками костей в раковинных кучах – тогдашних помойках. Естественно, что народу, живущему в окружении моря и традиционно занимающемуся рыбным промыслом, запретить ловить рыбу лишь потому, что так велит чужеземное вероучение, было делом непростым.

К эпохам Нара и Хэйан традиционная японская диета уже сформировалась, и ее основу составляли как мясо, так и рыба и разнообразные морепродукты. Безусловно, культура потребления рыбы и морепродуктов в каждом регионе была различной из-за особенностей климата и прилежащей акватории, в том числе и ее «урожайности».

Натюрморт с рыбами

Рисунок Рюрюкё Синсая. XIX в.

The Metropolitan Museum of Art, New York (Public Domain)

В ранние Средние века вследствие увеличения податей в пользу буддийских храмов и синтоистских святилищ, а также особого независимого положения рыболовецких поселков в Японии возник оседлый тип рыболовства. Это говорит о том, что традиционный рыбный промысел не только не был заброшен, а, наоборот, развивался и занимал все более прочное положение. Буддизм неспособен был повлиять на вылов и употребление рыбы и моллюсков – простой народ не очень-то усердствовал в выполнении приказов властей и предпочитал обходить правила хитростью.

В Японии чужеземная религия пошла другим, дипломатическим, путем – буддизм не запрещал местные религиозно-магические представления и ритуалы, а приспосабливался к ним. Так, официально синтоистские боги были провозглашены эманациями буддийских божеств. Запрет на убийство живых существ в Японии XIII века обрел своеобразие в силу как уже перечисленных причин, так и влияния местного синтоизма.

В синтоизме основным