— Прежде кислород для Мэй привозили раз в две недели, —заметил Мак-Говерн. — Теперь же они приезжают по понедельникам и четвергам, какчасы.

Иногда я навещаю ее. Читаю ей скучные женские журналы, ночаще мы просто разговариваем. У нее ощущение, будто легкие забиты соломой.Теперь уже недолго осталось. Однажды, приехав, вместо пустого баллона из-подкислорода они поместят в фургон Мэй. Затем отвезут ее в Дерри-Хоум, а этоозначает конец.

— Виной тому сигареты? — спросил Ральф. Мак-Говерн одарилРальфа таким не свойственным его простому, откровенному лицу взглядом, чтоРальф не сразу уловил в нем презрение.

— Мэй за всю свою жизнь не выкурила ни одной сигареты.

Она расплачивается за двадцать лет работы на красильне вКоринне и еще двадцать в качестве сортировщицы на фабрике в Ньюпорте. И дышатьона пытается через хлопок, шерсть и нейлон, а не через солому.

Двое молодых людей из медицинской службы забрались в свойфургон и уехали.

— Мэн — это северо-восточный оплот Аппалачей, Ральф. Многиене понимают, но это так — и Мэй умирает от болезни Аппалачей. Врачи называют ее«текстильное легкое».

— Какой ужас! Кажется, Мэй много значит для тебя.

Мак-Говерн резко рассмеялся:

— Нет. Я навещаю ее, потому что она — последнее зримоенапоминание о моей загубленной юности. Иногда я читаю ей вслух, и мне всегдаудается проглотить одно-два овсяных печенья, которыми она меня потчует, нодальше этого дело не идет. Мотивы моей заботы вполне эгоистичны, уверяю тебя."Вполне эгоистичны, — подумал Ральф. — Какое странное сочетание.

Вот уж истинно фраза Мак-Говерна".

— Ну да Бог с ней, с Мэй, — продолжал Мак-Говерн. — Всехамериканцев волнует другой вопрос: что мы будем делать с тобой, Ральф? По всейвидимости, виски не помогло?

— Нет, — вздохнул Ральф. — Боюсь, нет.

— А ты выдерживал пропорцию?

Ральф кивнул.

— Что ж, тебе нужно что-то делать со своими мешками, иначеты никогда не завоюешь прекрасную Луизу. — Мак-Говерн вгляделся в лицо Ральфа ивздохнул. — Не смешно, правда?

— Да уж. Сегодня был тяжелый день.

— Извини.

— Ничего.

Они немного посидели в дружелюбной тишине, наблюдая запередвижениями по обозримой части Гаррис-авеню. Трос девчушек играли в классына стоянке возле «Красного яблока». Миссис Перрин, стоя рядом словно грозныйчасовой, наблюдала за ними. Мимо в повернутой козырьком назад кепке с надписью«Ред сокс» <Бейсбольная команда.>, подпрыгивая в такт музыке, доносящейсяиз наушников старенького плейера, прошел паренек. Перед домом Луизы двоеребятишек пинали консервную банку. Лаяла собака. Женский голос звал Сэма и егосестру идти домой. Это была обычная уличная серенада, не больше и не меньше, ноРальфу все эти звуки казались странно фальшивыми. Наверное, потому, что вдолгие часы своего бдения он привык видеть Гаррисавеню пустынной.

Ральф повернулся к Мак-Говерну:

— Знаешь, о чем я подумал, увидев тебя в «Красном яблоке»сегодня днем? Несмотря на все, что происходило в этот момент?

Мак-Говерн покачал головой.

— Я размышлял над тем, куда девалась твоя панама. Без нее тывыглядишь как-то странно. Словно неодетый. Итак, давай выясним, куда ты ееподевал, сынок?

Мак-Говерн потрогал свой аккуратный седой зачес — сквозьсильно поредевшие, тонкие, как пух, волосы просвечивал розовый череп.

— Не знаю, — ответил он. — Утром я не нашел ее. Обычно яоставляю панаму на столике у входной двери, но сегодня ее там не оказалось.

Наверное, я оставил панаму в другом месте, точноерасположение которого абсолютно вылетело у меня из головы. Еще пару лет, и ябуду разгуливать в одних трусах, потому что не смогу вспомнить, куда подевалбрюки. И все это часть великолепного эксперимента со старением, ты согласен,Ральф?

Ральф с улыбкой кивнул, подумав, что из всех известных емупожилых людей — а знал он их не менее трех дюжин, — Билл Мак-Говерн больше всехподшучивал над старостью. Казалось, он относился к своей туманной юности идавно минувшей зрелости, как генерал к парочке новобранцев, бежавших с полябоя. Однако Ральф не собирался говорить что-либо вслух. У каждого свои причуды,просто театрально демонстрируемая болезненность по отношению к старости — однаиз характерных черт Мак-Говерна.

— Я сказал что-то смешное? — спросил Мак-Говерн.

— Прости?

— Ты улыбался, и я подумал, что сказал что-то смешное. — Вголосе Билла звучала обида, тем более удивительная для человека, только чтоподкалывавшего соседа насчет хорошенькой вдовушки, но Ральф напомнил себе, чтоу Мак-Говерна тоже был трудный денек.

— Нет-нет, — смутился Ральф. — Просто я вспомнил, какКэролайн говорила почти то же самое — старость — все равно что плохой десертпосле отличного обеда.

Это была полуложь. Кэролайн действительно так говорила, ноона имела в виду опухоль мозга, а не свою жизнь в преклонном возрасте. К томуже Кэролайн не была такой уж старой — всего шестьдесят четыре, и до последнихдней своих она утверждала, что чувствует себя намного моложе.

Три девчушки, игравшие в классы, подошли к краю тротуара и,оглядевшись по сторонам, со смехом перебежали Гаррис-авеню. На какую-то долюсекунды Ральфу показалось, что их головы окружены сиянием нимбом, освещавшим ихщеки, лбы и смеющиеся глаза наподобие очистительного огня святого Эльма. Слегкаиспугавшись, Ральф зажмурился, затем снова взглянул.

Что-то вроде серого конверта, возникшего в его воображениивокруг голов девочек, исчезло. Это уже вызвало облегчение, но ему ещенеобходимо было заснуть. Просто необходимо.

— Ральф? — Голос Мак-Говерна доносился, казалось, спротивоположного конца веранды, хотя он не двинулся с места. — С тобой все впорядке?

— Конечно! — встрепенулся Ральф. — Думал об Эде и Элен, воти все. Ты догадывался, что с ним происходит, Билл?

Мак-Говерн решительно покачал головой:

— Абсолютно нет. И хотя синяки, время от временипоявлявшиеся на руках Элен, настораживали, я всегда верил ее объяснениям.Никогда я не считал себя особенно легковерным, Ральф, однако теперь мне,по-видимому, придется пересмотреть свое мнение.

— Как думаешь, что с ними будет дальше? У тебя естькакие-нибудь идеи?

Мак-Говерн вздохнул и привычным жестом прикоснулся к голове,словно не ощущая отсутствия панамы.