Предосторожность, однако, была излишней.

Чиновник вернулся четверть часа спустя, один и оченьдовольный.

— Знаменитая персона! Как говорится, широко известная вузких кругах! — объявил он вынырнувшему сбоку Рыбникову. — ПантелейИльич столько про вашего Фандорина понарассказал! Большой был, оказывается, человек— в прежние, долгоруковские времена.

Слушая рассказ о былом величии губернаторского помощника,Василий Александрович и ахал, и всплёскивал руками, но главный сюрприз ожидалего в самом конце.

— Повезло вам, — сказал чиновник и эффектно, будтоцирковой фокусник, вскинул руки. — В Москве ваш господин Фандорин, изПитера прибыл. У Пантелея Ильича каждый день бывает.

— В Москве?! — вскричал Рыбников. — Да чтовы! В самом деле, какая удача! Не знаете, надолго ли он сюда?

— Неизвестно. Дело наиважнейшее, государственногозначения, а какое именно, Пантелей Ильич не сказал, да я и не спрашивал. Ненашего с вами ума дело.

— Это точно так… — Глаза Рыбникова скользнули полицу собеседника с неким особым выражением и едва приметно сощурились. —Вы не сказали куму, что Эраста Петровича знакомый разыскивает?

— Нет, я как бы от себя поинтересовался.

«Не врёт, — определил Василий Александрович, —решил обе красненьких себе оставить» — и взгляд снова стал обыкновенный, безприщура… Так канцелярист и не узнал, что его маленькая жизнь только что виселана тонком-претонком волоске.

— И очень хорошо, что не сказали. Я ему сюрприз устрою— в память о покойном папаше. То-то Эраст Петрович обрадуется! — сиялулыбкой Рыбников.

Но когда вышел, лицо нервно задёргалось.

* * *

Было это в тот самый день, когда Гликерия Романовна пришлана свидание с новой идеей рыбниковского спасения: обратиться за помощью к еёдоброму знакомому — начальнику московского жандармского управления генералуШарму. Лидина уверяла, что Константин Фёдорович — милейший старик, в полномсоответствии со своей фамилией, и нипочём ей не откажет.

— Да что это даст? — отбивался Рыбников. —Милая вы моя, ведь я государственный преступник: секретные документы потерял, вбега ударился. Чем тут поможет ваш жандармский генерал?

Но Гликерия Романовна горячо воскликнула:

— Не скажите! Константин Фёдорович сам мне объяснял,как много зависит от чиновника, которому поручено вести дело. Он может ипо-злому повернуть, и по-доброму. Ах, если б разузнать, кто вами занимается!

И здесь, повинуясь секундному импульсу, ВасилийАлександрович вдруг выпалил:

— А я знаю. Да вы его видели. Помните, около моста —такой высокий господин с седыми висками?

— Элегантный, в светлом английском пальто? Помню, оченьимпозантный мужчина.

— Его зовут Фандорин, Эраст Петрович. Специально прибылпо мою душу из Петербурга. Ради Бога, не нужно никакого заступничества — тольконавлечёте на себя подозрение, что укрываете дезертира. Но вот если бы выосторожно, между делом, выяснили, что он за человек, какого образа жизни,какого характера, это могло бы мне помочь. Тут любая мелочь важна. Толькодействовать нужно деликатно!

— Не мужчинам учить нас деликатности, —снисходительно обронила Лидина, уже прикидывая, как возьмётся за дело. —Этому горю мы поможем, утро вечера мудренее.

Рыбников не стал благодарить, но посмотрел так, что у неёпотеплело в груди. Его жёлтые глаза уже не казались ей кошачьими, как в первыеминуты знакомства — про себя она называла их «ярко-кофейными» и находила оченьвыразительными.

— Вы как царевна Лебедь. — Он улыбнулся. —«Полно, князь, душа моя. Это чудо знаю я. Не печалься, рада службу оказать тебея в дружбу».

Гликерия Романовна поморщилась:

— Пушкин? Терпеть не могу!

— Как так? Разве не все русские обожают Пушкина?

Рыбников спохватился, что от изумления выразился не совсемловко, но Лидина не придала странной фразе значения.

— Как он мог написать: «Твою погибель, смерть детей сжестокой радостию вижу»? Что это за поэт, который радуется смерти детей! Ничегосебе «звезда пленительного счастья»!

И разговор повернул с серьёзной темы на русскую поэзию,которую Рыбников неплохо знал. Сказал, что в детстве приохотил отец, горячийпоклонник пушкинской лиры.

А потом наступило 25 мая, и несущественный разговор вылетелу Василия Александровича из головы — нашлись дела поважнее.

* * *

«Куклам» было велено забрать багаж из камеры хранения нарассвете, перед отправлением. Почтальон обошьёт три ящика в холст, облепитсургучом и спрячет среди посылок — самое лучшее место. Мосту ещё проще, потому чтоВасилий Александрович сделал за него половину работы: пока ехал в фургоне,ссыпал мелинит в восемь картонных коробок и каждую обернул антрацитно-чёрнойобёрткой.

Ехали оба одним и тем же восточным экспрессом, только Мостпо льготной путейской книжке, третьим классом, а Туннель в почтовом вагоне.Потом их пути разойдутся. Первый в Сызрани пересядет на товарный поезд — уже непассажиром, а на паровоз — и посреди Волги бросит коробки в топку. Второй жепокатит дальше, до самого Байкала.

Для порядка Рыбников решил лично проследить, как агентызаберут багаж — конечно, не показываясь им на глаза.

На исходе ночи вышел из пансиона, одетый а-ля маленькийчеловек: кривой картузишка, под пиджачком косоворотка.

Коротко взглянул на розовеющий край неба и, войдя в роль,затрусил дворняжьей рысцой по Чистопрудному.

Итак, предположительный японец был упущен, а Дрозда веламосковская охранка, посему все свои усилия петербуржцы сосредоточили на камерехранения. Багаж был сдан на сутки, из чего следовало, что скоро, никак непозднее полудня, за ним явятся.

Фандорин и Мыльников сели в секрет ещё с вечера. Как ужеговорилось, в непосредственной близости от камеры хранения дежурилижелезнодорожные жандармы, по привокзальной площади, сменяясь, бродилимыльниковские филёры, поэтому руководители операции устроились с комфортом — вконторе «Похоронные услуги Ляпунова», что находилась напротив станции. Обзоротсюда был превосходный, и очень кстати пришлась витрина американского стекла —траурно-чёрного, пропускающего свет лишь в одну сторону.