я. — Вы не смогли указать, где находится тело Терес. Вы вели себя так, будто находились в этом месте впервые.

Я посмотрел на Стуре и неуверенно пожал плечами.

— Я не знаю, как всё было. Но, как я сказал по телефону, мне есть над чем подумать.

Стуре будто уставился в пустоту. Мы долго сидели молча. Мне пришлось нарушить тишину:

— Стуре, вы понимаете, что я говорю об увиденном в записях?

Стуре по-прежнему молчал, но потом кивнул и что-то пробормотал. Он вроде бы не злился. Я сказал то, что считал нужным. Ничего бы не изменилось, и мне нечего было добавить.

— Но… — начал Стуре и снова замолчал, а потом продолжил медленно, но весьма эмоционально:

— Если выходит, что я не совершал этих убийств…

Он опять умолк и сидел, уставившись в пол. Внезапно он наклонился ко мне, всплеснул руками и прошептал:

— Если это так, то что мне делать?

Наши взгляды встретились. Стуре был в замешательстве. Он казался совершенно опустошённым.

Мне хотелось продолжить разговор, но из-за волнения я не мог вымолвить ни слова. Наконец, я произнёс:

— Если вы действительно не совершили ни одного из этих убийств, то это ваш шанс. Возможно, самый главный в жизни.

В воздухе повисло эмоциональное напряжение. Мы оба знали, что произойдёт. Стуре был готов поведать о том, как лгал все те годы, что называл себя Томасом Квиком. Хотя, в общем-то, он уже почти всё сказал.

— Это ваш шанс, — повторил я.

— Я живу в отделении, где все уверены в моей виновности, — прошептал Стуре.

Я кивнул.

— Мой адвокат уверен, что я виновен, — продолжил он.

— Я знаю, — ответил я.

— Шесть судов признали меня виновным в совершении восьми убийств.

— Я знаю. Но если вы невиновны и готовы рассказать правду, то всё это не имеет никакого значения.

— Думаю, на сегодня хватит, — сказал Стуре. — Слишком много нужно переварить.

— Мне можно будет прийти ещё раз?

— Приходите, — ответил он. — Когда пожелаете.

Я не помню, как вышел из клиники. В памяти осталось лишь то, как я стоял на парковке и говорил с проект-менеджером Шведского телевидения Юханом Бронстадом. Возможно, я обрывочно рассказывал о волнующей встрече со Стуре.

В тот день домой в Гётеборг я не поехал, а отправился прямиком в Сэтер и забронировал номер в отеле. Я не мог заснуть и всё ходил из угла в угол, пытаясь сосредоточиться на работе. Потом я понял, что мне даже некому позвонить и не с кем поделиться переполнявшими меня чувствами.

А ещё мне строго-настрого запретили беспокоить Стуре после шести вечера. На часах было без двух минут шесть. Я позвонил в тридцать шестое отделение. Кто-то из персонала позвал Стуре.

— Просто хотел узнать, как вы после нашей встречи, — сказал я.

— Спасибо, — ответил он, — вообще-то неплохо. Мне кажется, происходит что-то хорошее.

Его голос был радостным, и я осмелился задать ему вопрос.

— Я остался в Сэтере, — признался я. — Можно навестить вас завтра?

Ответ не заставил себя ждать:

— Приходите!

Поворот

— Я не совершал тех преступлений, за которые осуждён. И не совершал других убийств, в которых признался. Вот так.

В глазах Стуре блестели слёзы, а голос его дрожал. Он взглянул на меня так, будто пытался понять, верю ли я ему или нет.

Я знал лишь одно: ему уже приходилось врать. Но когда он всё-таки лгал — сейчас или когда признавался? Или же говорил неправду и тогда, и теперь? Этого я знать не мог, но шансы выяснить правду значительно увеличились.

Я попросил Стуре рассказать обо всём с самого начала, подробно, так, чтобы я понял.

— Когда меня в 1991 году поместили в Сэтерскую лечебницу, я надеялся, что пребывание здесь поможет мне лучше понять себя, и я смогу двигаться вперёд, — осторожно начал он.

В его жизни всё шло наперекосяк, самооценка была на нуле. Он пытался обрести новый смысл жизни, хотел чего-то достичь, стать частью общества.

— Я давно интересовался психотерапией, особенно психоанализом, и именно здесь я надеялся прийти к более глубокому пониманию себя, — объяснил он.

Один из врачей (хоть и не психотерапевт), Чель Перссон, сжалился над ним, но вскоре Стуре понял, что как пациент он никому особо не интересен. Когда Перссон попросил Стуре рассказать о детстве, тот ответил, что ярких воспоминаний у него, в общем-то, не было: ничего особенного, о чём стоило бы упоминать, с ним не происходило.

— Очень быстро до меня дошло: из памяти необходимо выуживать травмирующие воспоминания о драматичных событиях детства. Это было невероятно! Какую удивительную реакцию вызвали мои рассказы! Удиви-и-ительную реакцию! Потом стало важно говорить о сексуальных домогательствах и насилии и о том, как я превратился в преступника. История складывалась на сеансах терапии, а бензодиазепины только помогали мне создавать рассказы.

Уже в апреле 1991 года, когда Стуре впервые попал в Сэтерскую клинику, он был зависим от бензодиазепинов. В лечебнице препаратов стало больше, а дозы то и дело увеличивались — и всё это, как считал Стуре, лишь благодаря тому, что приходило ему в голову на терапевтических сеансах.

— Чем больше я рассказывал, тем больше получал таблеток. А чем больше было лекарств, тем больше я мог поведать. В итоге мне фактически обеспечили свободный доступ к препаратам — или, правильнее сказать, наркотикам.

Стуре утверждал: на протяжении тех лет, что шли расследования, он постоянно находился в состоянии наркотического опьянения.

— Я не был трезв ни минуты. Ни единой минуты!

Бензодиазепины невероятно сильны и быстро вызывают зависимость, и вскоре Стуре уже не мог жить без лекарств. Он «возрождал вытесненные воспоминания», признавался в убийствах и принимал участие в экспериментах. За это его ценили и терапевты, и врачи, и журналисты, и полицейские, и прокурор. В качестве награды он получил неограниченный доступ к наркотикам.

Я задумался о тех, кто окружал Квика в годы расследований: адвокат, прокурор, полицейские. Знали ли они о его состоянии?

— Уверен, что да! Они ведь видели, что мне давали «Ксанор» и другие таблетки. Но прежде всего о том, что я не в себе, ярко свидетельствовало моё поведение. Как можно было закрывать глаза? Это просто невозможно!

Его последнее утверждение было правдой: я и сам отчётливо наблюдал это, просматривая видео в Норвегии. Ошибки быть не могло: его так накачали наркотиками, что он едва мог говорить и ходить. А то, что он принимает лекарства, ни для кого не было тайной.

— А вы когда-нибудь обсуждали лечение с адвокатом?

— Нет! Никогда!

— И никто об этом не спрашивал?

— Ни разу! При мне этот вопрос