В крохотном музейном вестибюльчике в застекленной клетушкескучала пенсионного возраста седая дама. Мазур (ради конспирации упаковавшийконьяк во внутренний карман куртки, а цветы — в глухой кулек из газеты) купил унее билетик, свернул вправо, в зал, увешанный огромными черно-белыми снимками,наглядно иллюстрировавшими достижения советской власти — панорама морскогопорта, кипучая работа в цехах медеплавильного завода, бодрые шахтеры картинношагают навстречу новым свершениям… Без всякого интереса обошел застекленныевитрины с моделями судов, печей, подлинным, если верить табличке, телефономКузьмы Кафтанова, прислушался.

На втором этаже позвякивало железо, вполголосапереругивались нетрезвые мужские голоса. Он еще немного поболтался по залу, акогда звяканье стихло, направился наверх.

Обнаружил дверь с табличкой «Вход воспрещен», подошелвплотную и прислушался, а там и заглянул, благо дверь была приоткрыта. Одинслесарь понуро собирал лязгающие причиндалы, а второй, судя по голосу идвижениям гораздо моложе, стоял к Мазуру спиной и пытался втолковать Катемалость заплетающимся языком, что гонорар в виде емкостей с алкоголем — вещь,конечно, хорошая, но лично ему было бы не в пример приятнее, если бы стольочаровательная женщина согласилась бы ему помочь сей гонорар истребить. «Ну ужхрен, — сказал себе Мазур, — не для вас в садах наших вишни…»

Освободил гвоздики от газеты, запихнул ее в урну, расправилцветочки и решительно вторгся в помещение, куда вход был строго воспрещен. Ииспытал нешуточный прилив приятного мужского самоутверждения, когда Катя,банально выражаясь, расцвела, увидев его. Что поделать, если и в самом делерасцвела, улыбнулась так, что слесарь даже переступил на месте, приняв, видимо,ее улыбку на свой счет, но обернулся, обнаружил Мазура и враз проиллюстрировалсвоей персоною библейское сказание о Лоте.

— Это вам, Катюша, — сказал Мазур, подал ей цветы,потом повернулся к сопернику, благожелательно оскалился и, не убирая с лица этугримасу, молча уставился на него.

Взглядами мерились недолго — слесарь мгновенно прокачалситуацию и вздохнул:

— Мы, значит, пошли…

— Покедова, — ласково сказал Мазур.

Когда слесари выкатились, пошатываясь, Катя прямо-такиахнула:

— Что с вами такое?!

— Мелочи быта, — сказал Мазур небрежно. — Выхожу измагазина — какой-то индивидуум прикладывает женщине по шее. Беру его легонькоза локоток, начинаю объяснять, что с женщинами не стоит так обращаться даже накраю географии, начинаю рыцарем себя чувствовать — и вдруг эта фемина кидаетсяна меня, проезжается по физиономии всеми двадцатью когтями и орет что-то вроде:«Ты, антилигент хренов, оставь в покое мово мужика! Кому какое дело, как мы сим общаемся!» И получился из меня не рыцарь, а форменный болван…

— Господи, вы хоть обработали?

— Ага, помазал чем-то заграничным, — беззаботно сказалон, откровенно пялясь.

Оказывается, она успела переодеться — а ведь говорила, чтопрямиком собирается в музей. Что ж, наши акции котируются… Делаем выводы.

На ней теперь была вишневого цвета блузка и синяя юбка напуговицах, гораздо короче того платья, в коем Мазур узрел ее впервые. Сплошныепуговицы сверху донизу — а это, знаете ли, симптом, если в сочетании со всемпрочим…

— Что вы так уставились? — спросила она с некоторымсмущением.

— А потому и уставился… — сказал Мазур и с видомчеловека, с маху кинувшегося в холодную воду, продолжал: — Катя, можно вамсказать жуткую вещь?

— Ну, вообще-то… Если не особенно жуткую…

— Не особенно, — сказал он веско. — У меня тут естьконьяк. Настоящий. И цельная коробка конфет. Если бы вы со мной согласилисьвыпить по рюмочке, я бы себя чувствовал на седьмом небе. Но если я васкомпрометирую своим появлением или шокирую своим предложением, пошлите честнона все буквы…

Она чуточку покраснела:

— Ну зачем же — на все буквы… Садизм какой. Да и музеюпора закрываться. Сейчас схожу, отправлю домой Семеновну, запру дверь…

Все это было произнесено естественно и просто — нижеманства, ни циничного подтекста типа «а-вы-знаете-и-мы-видали-виды»… Глядя ейвслед, Мазур ощутил даже нечто напоминавшее мимолетный сердечный укол — так сней было легко. Вспомнил о коробочке с таблетками в кармане и обругал себяскотиной.

Слышно было, как на первом этаже Катя говорит со старушкой —столь же естественно и просто. Мазур свернул направо, в зальчик, уставился навитрину. Было немного стыдно — и за себя, и вообще за жизнь на грешной земле.

Внизу погас свет, простучали Катины каблучки.

— Интересная реликвия, — сказала она, останавливаясьрядом с Мазуром. — Это тетрадь гостей с Тиксонской радиостанции. Слышали?

— Слышал, — сказал он. — Не такие уж мы темные вПитере, а радиостанция ваша действительно знаменитая… Это что, и есть росписьНансена?

— Ага. Есть еще автографы Визе и Вилькицкого[7], тольконужно достать из витрины, переворачивать страницы…

— Что до Вилькицкого, меня эта загадка века волновалавсю жизнь, — сказал Мазур. — В толк не возьму, почему не переименовали проливВилькицкого, ежели он эмигрировал в двадцатом… Может, руки не дошли до Севера?Тайна сия велика есть…

— А это и есть Дорофеев.

— Авантажен… — признал Мазур.

Легендарный купец Дорофеев, бородатый, широкоплечий, смотрелсоколом, прочно сидя на стуле, положив руки на колени. На его сюртукекрасовался орден — определенно «Святая Анна» третьей степени и несколькомедалей, которые Мазур опознать не смог, потому что они не попали в фокус.Рядом стояла довольно красивая женщина, положив руку на плечо Дорофееву. Такаяименно композиция не имела никакого отношения к крутым нравам купцов-самодуров— просто так и принято было запечатлеваться на фотографиях в старые времена,чтобы муж сидел (видимо, в знак того, что он и есть глава семьи), а супружницанепременно стояла.

— По-моему, она гораздо моложе, — сказал Мазур.

— Ага. Лет на двадцать.

— Там не было никаких роковых легенд? Красавец-приказчик,Ванька-ключник, злой разлучник?

— Да нет, не припомню что-то… Ну, а это, как, можетбыть, догадываетесь, «Вера»…