к своему другу Гилберту Эллиоту (Gilbert Elliot) он объясняет это следующим образом (Raphael, 1975, р. 90—91). Внесенные изменения «должны были подтвердить, с одной стороны, мое учение, согласно которому наши суждения о собственном поведении всегда соотносятся с восприятием какого-то другого человека. С другой стороны, они должны были показать, что, несмотря на это, подлинное великодушие и добродетель могут устоять перед неодобрением всего человечества» (письмо № 40, октябрь 1759). Недоверие А. Смита к мнению других прослеживается также в его отношении к делу Каласа и защитной речи Вольтера, на которую он ссылается в самом тексте «Теории нравственных чувств» (TSM, р. 139) и которая произвела на него большое впечатление, тем более что два года спустя с 1764 по 1765 год Смит находился в Тулузе (Raphael, 1975, р. 92).

От понятия «суждения других» («sentiment of others») Смит переходит к идее о внутреннем суде и раздвоении личности, напоминающей построение «суверена» (souverain) у Руссо. «Когда я разбираю свое собственное поведение, хочу оценить его, стараюсь оправдать или осудить, очевидно, что в таком случае я, так сказать, раздваиваю себя: одна половина меня, судья и ценитель, играет совершенно иную роль, нежели другая половина, поведение которой оценивается и разбирается» (TSM, р. 129—130). Эта идея получает развитие в шестом издании «Теории нравственных чувств», где А. Смит проводит различие между «пристрастием к похвале» («love of praise») (id., p. 133) и «желанием быть достойным похвалы» («praiseworthiness») (id., p. 131). «Пристрастие к похвале» подчиняет людей власти суждения других, они становятся жертвой лести и обмана: «Они смотрят на себя не так, как они должны были бы представляться другим людям, а с той точки зрения, с которой им хотелось бы, чтобы на них смотрели» (id., р. 133). «Желание быть достойным похвалы», напротив, основано на собственном одобрении. Ему не нужен гром рукоплесканий, оно «не нуждается в подтверждении со стороны прочих людей» (id., р. 135) и не обязательно должно подкрепляться «всеобщим мнением» (id., р. 151). Беспристрастный наблюдатель предстает, таким образом, как своего рода внутренний судья человека (именно этим построение Смита напоминает построение верховной власти у Руссо), к которому можно обратиться с тем, чтобы избавиться от тирании мнения других. «Хотя человек и поставлен в некотором роде непосредственным судьей над человеком, тем не менее суд его, так сказать, не более как только суд первой инстанции. Решение, произнесенное против него его ближним, он переносит в высший суд, в суд своей совести, в суд воображаемого беспристрастного и просвещенного наблюдателя, в суд, отыскиваемый каждым человеком в глубине своего сердца и служащий верховным посредником и вершителем всех наших действий» (id., р. 147).

Метафора расстояния, используемая А. Смитом, прекрасно иллюстрирует отношение между позицией «беспристрастного наблюдателя» и способностью человека к оценке «действительной величины» предметов и людей (grandeur reelle): «Только посоветовавшись с нашим внутренним судьей, мы имеем возможность оценить действительное значение относящихся к нам предметов и сравнить настоящим образом наши собственные интересы с интересами прочих людей. Подобно тому как внешние предметы представляются большими или меньшими для нашего физического зрения не столько в силу действительной своей величины, сколько из-за расстояния, отделяющего их от нас, то же самое представляется и для нашего умственного зрения: мы прибегаем, так сказать, к одним и тем же средствам для исправления как недостатков наших физических органов, так и наших несовершенных душевных способностей <...>.

Единственное средство для сравнения окружающих меня предметов с этими огромными отдаленными предметами состоит в том, чтобы перенестись мысленно в различные точки ландшафта, из которых я буду в состоянии видеть их на равном расстоянии от тех и других, и проверить их действительные размеры» (TSM, р. 151—152).

Как будет видно далее (в части, посвященной анализу критики, вызванной плюрализмом высших общих принципов), рыночный принцип величия, к которому люди нередко апеллируют в своей повседневной жизни, часто подвергается критике с позиций другого порядка величия. Именно в критическом духе, ссылаясь на значение «научно-технического принципа», который мы рассмотрим несколько позже, Торстейн Веблен описал механизмы рыночных отношений в американском обществе (Veblen, 1953)23. С точностью антрополога Веблен описывает ситуации, соответствующие рыночному граду, включая в них элементы, которые могут быть использованы для оценки рыночной величины (вплоть до не «продуктивных» домашних животных, id., р. 102). Ему приходится, таким образом, разграничить ситуации, соответствующие принципам научно-технического порядка (то, что он называет производственной эффективностью, «industrial efficiency»), и отношения, основанные на присвоении рыночных благ, которые противоречат этим принципам. Последовательное проведение этого разграничения на протяжении всего произведения приводит Вебле-на к разоблачению ряда компромиссов между научно-техническим и рыночным порядками, как, например, в случае, когда достигается соглашение между инженером и бизнесменом при создании новых крупных «корпораций». Как отмечает Чарльз Райт Миллс (С. Wright Mills) во вводной статье к книге Вебле-на, последний посвятил всю свою жизнь прояснению различия между «стремлением честного инженера к эффективности» и «фанатической страстью бизнесмена к прибыли» (id., p. X—XI). Веблен связывает «показной», «демонстративный» (ostentatoire) характер потребления благ с освобождением от личной зависимости (id., р. 72), подчеркивая, таким образом, характерные черты рыночной связи, понимаемой как способ «включения», выражения других людей и их желаний: «Приобретения начинают цениться не столько как свидетельства успешного исхода набега, а скорее как свидетельства превосходства обладателя этих материальных ценностей в силе над другими индивидами в пределах общности» (id., р. 36)24. Понятие демонстративного потребления (consommation ostentatoire), используемое в современной экономической литературе для обозначения искаженной формы выражения желаний потребителей, которая проявляется в расточительстве и приобретении бесполезных благ, дает лишь самое поверхностное представление о глубинном противоречии между «рыночным порядком величия» и «научно-техническим порядком», лежащим в самой основе экономической теории.

Если элементы научно-технического и гражданского принципов можно найти в определении органицистской социологии, предложенном Э. Дюркгеймом, а элементы принципа известности и репутации — в критике, характерной для социологии науки, то метафизика политической экономики с ее представлением о рыночной связи и «беспристрастном наблюдателе» оказала влияние не только на социологию рационального выбора, но и — в менее очевидной форме — на концепцию Дж. Мида и, соответственно, на ту социологию, в фокусе внимания которой находится проблема взаимодействия индивидов.

Действительно, Дж. Мид в работе «Сознание, самость и общество» обращается к понятиям симпатии и наблюдателя, которые, как было показано ранее, являются ключевыми для рыночной формы согласия. Именно это обстоятельство и послужило поводом Г. Гурвичу для критики «индивидуализма» Мида во вводной статье к французскому изданию книги. В главе «Природа симпатии» Дж. Мид отмечает, что «симпатия возникает у человека в связи с желанием помочь другому, когда