– Я укрывал?..

– А не доводилось будто…

И повторялось, как утром. Вот ведь рак с клешнями: что принём покою не ведали, что без него! Мало не в бороды уже плевали друг дружке, ине было рядом князя, чтобы одним словом образумить, усмирить седых удальцов…

– На сани садишься, а молодого ревнуешь, что злейратиться горазд!

– Сам бревно трухлявое, колода подмоченная!

– То-то и оно, извели из дружинушки добра молодца, чтоже кулаком вслед не помахать…

– Святобору, может, за дело досталось, послушаем, чтосам скажет ещё!

Ждан Твердятич вдруг отшвырнул, будто тряпочных, двоихпытавшихся держать его за локти и взревел так, что отроки в воротах едва невыронили копья:

– Все с глаз прочь!..

Повернулся, пошёл, глухой и незрячий, к себе, в своювоеводскую хоромину. И надо же – гридни, будто политые холодной водицей,поворчали ещё немного да и потянулись невесело кто куда.

Вот только когда Тьельвар начал оглядываться – не видно лиКрасы. Не сыскал, принялся выспрашивать у людей, сперва у тех, что в крепостижили, потом у всех подряд. Но дознался лишь, будто видели её бегущей без памятиберегом Ладожки-речки, как раз по тому месту, где летом бывал торг и где Ратшаотбил её у купчины…

И вернулся в Гётский двор опечаленный, будто что потерял.

Беспечные подруженьки знай всхлипывали, чувствуя на себенепоправимую вину. Наконец от печи потянуло горелым; тогда кинулись спасатьхлебы – и вынули опавшие, тяжёлые, совсем чёрные по бокам. И у половины, неменьше, макушечки недобро поглядывали наружу…

Вечером, сев за столы, воины молча разламывали эти хлебы, ини один не осерчал, не пожаловался, что невкусно. Все понимали, что иной хлеб вэтот день испечься не мог.

Краса объявилась под утро…

Этой ночью в доме боярыни никто спать не ложился. Ещё свечера заглянули в избу трое крепких парней – все прежние Вадимовы люди. Все смечами – мало ли что ещё взбредет на ум воеводе! Потом пришли ещё двое,Тьельвар и с ним датчанин-селундец, что дрался подле боярина тогда в лесу. Онине стали рассказывать, как Эймунд уговаривал их не ввязываться не в своё дело икак Тьельвар, обычно скорый на язык, отмолчался, а селундец бросил угрюмо: «Ладно,прогневается ярл, и нас выгоните, как Хакона с Авайром… всем вам тут сытаязимовка дороже верных людей!»

Так они и просидели всю ночь у двери. Негромкопереговаривались, что-то рассказывали друг другу, даже смеялись. И лишь налицах лежало что-то неуловимо особенное, потому что к этим молодым парнямвсякий миг могла постучаться со двора лютая смерть.

Всеслава с матерью сидели возле печи, подкидывали дровишки.Всеслава не плакала. Как прослышала о беде, случившейся с женихом, – невыронила ни слезинки. Зато боярыня то и дело принималась вытирать глаза. Знала,знала: не принесет Ратша добра! Всеслава утешала её, целовала в мягкие щеки,гладила по голове. Вслух они Ратшу не поминали. Не его ради собрались под крышуте пятеро – ради боярина…

Незадолго до света по мокрым доскам во дворе вправдупрочавкали шаги. Парни разом взвились на ноги, бесшумно прижались к стене.Усидел только датчанин: ему показалось, что к чужому дому с оружием подходят нетак. Потом в двери постучала уверенная мужская рука, и Всеславу стянули славки, подтолкнули вперёд.

– А ну спроси, кого ещё принесло.

Боярыня прижала ладони к лицу. Зря, что ли, рассказывали ейэти самые молодцы: с нами был боярин, вкупе по лесам уходили, перед боемвидели, после же как с водою утек!

– Кто там? – спросила Всеслава испуганно.

Извне долетело:

– Отвори, сестра, я это… Пелко пришёл.

Парни отодвинули Всеславу в сторонку, подняли засов. Пелкодействительно стоял на пороге, и дождевая влага обильно стекала по его лицу, поволосам. Он обнимал за плечи Красу, завернутую в его куртку.

– Нашёл, – сказал Пелко, встряхиваясь. –Схоронилась она, да дите заплакало.

Тьельвар поспешно шагнул вперёд, подхватил Красу, внес её вдом. Краса застонала. Пелко стащил с себя рубашку, выжал её на крылечке и сталнатягивать вновь.

– Простынешь, – сказал ему датчанин. –Возьми-ка мою.

Разглядев, кого несут, боярыня отвела было местечко наскамейке: достанет вольноотпущеннице, благодарит пусть за то, что хоть не наполу, не где-нибудь в холодной клети.

– В горницу неси, – сказала твердоВсеслава. – В мою. Сюда вот.

Выдернула лучину из светца и пошла с нею по всходу, ибоярыня, враз онемев, не прикрикнула на нее, не остановила.

Пелко посмотрел на хозяйку и не посмел подойти к каменкепогреться. Помнил, как указали когда-то на дверь несчастной Красе. Сел было всамой влазне, в неприметном углу. Его мигом вытолкнули оттуда к печи:

– Грейся, дурень, у тебя же зубы стучат.

И опять ничего не сказала боярыня, лишь растерянно смотрела,как топтался возле каменки чужой малый.

Всеслава долго не показывалась в повалуше. СпустилсяТьельвар, принёс сверток мокрой одежды, повесил сушить. Потом встал у огнярядом с Пелко. Не спрашиваясь у хозяйки, снял с полки горшочек, начал гретьпитье для Красы.

Боярыня смотрела на них по-прежнему молча. Поняла уже, чтоеё слово перестало быть привычным законом в этой избе. Отчего-то не годилсябольше этот закон ни корелу, ни молодым мужниным друзьям… ни даже дочериродной…

Пальцы ищут ложе лука, и рука стрелять готова, но противитсядругая.

Калевала

Смерть на лыжах шла болотом…

Корельская песня

Унижение – вот что всего острее чувствовал Ратша, сидя нарыхлом лапнике под корнями поваленной ели. Князь Рюрик не был первым, кому онслужил. От прежнего вождя он тоже ушёл обиженным да ещё швырнул ему под ногикогда-то подаренный меч: тот пусть служит тебе, княже, кто слыхом не слыхивалпро честь! И был прав: бегом убежал тогда с первого своего поля тот молодойкнязь, бросил своих, Ратша чудом отбился один от двадцати… Но чтобы его, триждыЛадогу от находников защищавшего, из Ладоги гнали, как татя полнощного, прочь!И ведь кто гнал, Ждан Твердятич, чару на пиру подносивший, сыном называвший привсех…

Дождь сменился густым холодным туманом. Мельчайшие капелькиплавали перед самым лицом, усеивали волосы и одежду. На низко свесившейся ветвисобирались медлительные крупные слёзы, срывались вниз и одна за другой катилисьпо толстому кожаному рукаву. Вихорь бродил поодаль между деревьями, разыскиваяреденькую, пучками, траву и припозднившиеся грибы. Ему что: небось не в первыйраз, да и кони дикие весь год живут в поле, в лесу, ни крыши над собою неведая, ни зерна вкусного в яслях… Тут Ратше вспомнилось, что жили ведь в лесах,видоки сказывали, не одни только дикие лошади, но и дикие люди. Мохнатые люди,одеждой тел не прикрывающие, жита не сеющие, дела железного не разумеющие…Ратша поскреб щетину на подбородке и усмехнулся. Если так пойдет и дальше, он,глядишь, как раз их и повстречает. Лешаки эти с виду только страшны, напугатьмогут, если кто робкий, да сами человека боятся пуще огня. Выпросят крючокрыболовный или муки горсточку, хвать брошенное, и бегом…