Знать, и у неё тайно жила в сердце боль по сыну, по первенцусгинувшему – как раз Пелко ровесник был бы теперь… Или, может, просто легчепожалеть-полюбить не здорового, а больного? Неведомо никому! Но люди видели,что боярыня, малого Ратшинича ни разу не приласкавшая, всё подходила к Пелко,подсаживалась, спрашивала, не хочет ли чего.

Потом корел начал вставать и, едва поднявшись, принялсяшушукаться с Всеславушкой в углу возле печи. Боярыня перепугалась сперва иосерчала: ишь ведь каков, да по себе ли деревце облюбовал?.. Послепризадумалась…

Несколько дней Ратша отлеживался в лесу, как подстреленныйволк. Голова болела по-прежнему, не думая утихать. Крепко же ошеломила егоВсеславушка, да и коромысло черемуховое не пощадило, не признало рук,выгнувших-вытесавших его для любимой… Почему коромысло? Помнил же, чтодосталось ему лопатой. А привязалось накрепко – коромыслом, и всё тут. Воттебе, значит, свадебное хождение за водицей, вот тебе и молодая жена.

Лежа под своей елкой, он отодрал клок от рубахи, туго стянулголову повязкой. Сделалось вроде полегче. До смерти жаль было рубашку, тусамую, милыми руками расшитую, все пальчики, поди, переколола впотьмах… Ратшалежал с закрытыми глазами и молча винился перед невестой за несбереженныйподарок, потом уплывал в дурнотное подобие сна, и Всеслава приходила к нему,устраивала его голову у себя на коленях и гладила по грязным спутанным волосам,утихомиривая боль. Ратша просыпался и не мог взять в толк, наяву было дело иливо сне.

Четверо суток он не ел и не пил, всё лежал, свернувшиськлубком, и голову от земли старался не поднимать. Только изредка вытаскивализ-за пазухи невестину шапочку, клал к щеке – веяло родным и становилось тепло.Вихорь бродил неподалеку, сторожил лучше всякой собаки. Ратша знал: конь небросит его, предупредит о злом человеке, а любопытного зверя прогонит далеко влес. Впрочем, Ратша не боялся ни клыкастого вепря, ни пестрого лесного кота.Зверь осенью сыт. Принюхается и отойдет, не обидев… Время от времени Вихорьподходил к хозяину, осторожно дул в лицо: вставай, мол… Ратша не вставал.

Всеслава, наверное, зашлась бы слезами, случись ей увидетьего здесь. Решила бы – умирает. Где ж ей знать, что Ратша-оборотень вправдуумел отлеживаться впроголодь, по-волчьи, зализывая раны. А потом пускаться впуть, будто ничего не произошло. Или драться, если подходила нужда. Это тожевоинская наука, жаль того, кому она не по зубам. На сей раз, правду молвить,дела и впрямь были плохи. Стоило оторвать висок от ладони, и облетевший лесначинал противно кружиться, тыча в глаз чёрными перстами ветвей… Ратшатерпеливо лежал в своём логове и ждал, пока дыхание перестанет отзываться больюв затылке.

И не было в нём зла на Всеславушку, невесту любимую. Не могнайти его в себе, сколько ни искал. Никак не становились они рядом, нероднились: его Всеславушка – и зло… Вместо зла рваной раной жила в груди тоска.Не уймешь её ни повязкой, ни лекарством, ни заговором крепким. Вот ведь как всёсложилось-то: впервые потянулся к теплу и весь в огонь обломился. До пеплавыгорело, до золы, не соберешь, не оживишь… А что сгорело, сам не знал. Такое,чего у него никогда прежде не было и теперь уж не будет. И эта беда стоялаперед ним во весь рост – Ждан Твердятич и дружина, ставшая чужой, малымимурашками ползали у её ног. И казалось, что, может, вовсе и не стоило нянчитьсятут с больной головой – зачем, ради чего?..

Если делалось особенно тошно, Ратша стискивал зубы – так,что звон приключался в висках и слёзы выкатывались из-под век. И нарочноначинал думать о том, как по весне охотники разыщут здесь его истлевшее,мышами-горностаями траченое тело, и передергивало от отвращения. «Волк,волк, – звал он молча. – Хоть ты приди, серый, поскули рядом,обнялись бы, пуще прежнего побратались бы…»

А по утрам выпадал иней, и всё чаще оказывалось, что волосыза ночь примерзли к рукаву – полдня долой, покуда отдышишь. Было очень холодно,и, должно быть, поэтому Ратша иногда ловил себя на странном желании: впервыехотелось, чтобы кто его пожалел…

Когда Всеслава и Пелко подошли к боярыне вдвоем, та сперваиспугалась не на шутку. Тут и гадать не надобно, ясно же, что у них, у молодых,на уме. И сколько всего за краткий миг передумалось! Успела подивиться, что не Ратша-оборотеньподле дочки нынче стоял, успела и поглядеть на неё с невольной укоризной –ладно ли так-то, вчера ещё одному рубашку кроила, сегодня другому?

– Мама, – тихо выговорила Всеслава, – мысказать тебе порешили…

Рослый Пелко стоял позади нее, тихонько укачивал правую рукуна груди, в берестяной колыбельке. Болела рука. А лицо у парня былонапряженное, хмурое. Боялся, видать, как бы мать-боярыня впрямь незаартачилась, не загордилась.

– О чем, деточка? – спросила та и подумала, чтотаковы все молодые: ведать не ведают, что отцы-матери их видят насквозь.

– Мама, – повторила Всеслава. Перестала терзатьсцепленные пальцы, шагнула вперёд и взяла боярыню за руку. – Пелко вотговорит, у них в роду нас с тобой жить примут и в обиду не дадут…

Четверо парней молча смотрели на них от двери: видно, зналиуже, о чем будет речь.

Тут боярыня тихонько села на лавку и по давней привычкеподняла к сердцу ладонь. От мягких щек разом отступила кровь, всё лицо вмигпостарело. Всеслава кинулась на колени, обняла мать, зарылась головой в еёподол. Так, не глядя, ей и слушать легче будет, и говорить.

– Мужа твоего люди за вас встанут охотно, – сказалмедлительный Пелко. – Только нынче, сама знаешь, половина ещё в ранахлежит, да хотя бы и все сошлись, добра ведь не будет. – Помолчал идобавил: – К нам, на Устье, ни кунингас не придет… ни Ратша этот не доберется.

Боярыня судорожно притянула к себе дочь, прижала к самомусердцу. Смотрела на Пелко, почти не узнавая: вот каков мальчонка безусый… А тотхорошенько подумал и сказал ещё:

– У нас люди добрые и род храбрый. Да и не далекоздесь, если болотами. Твой муж меня от смерти избавил, полюбили его в роду.

Всеслава вдруг заплакала, не вынеся ужаса: сейчас, вотсейчас надо будет открыть рот и сказать про отца, сказать всё без утайки, какесть… Съежилась и что в петлю полезла:

– Мама… а батюшка-то…

– Нету его, дитятко!.. – глухо вскрикнула боярыня,и суровые парни в дверях поневоле вскинули глаза. – Нет больше батюшкитвоего!..

Всеслава чуть было не выдала себя, чуть не спросила – да ктосболтнул? Устояла, будто на кромке оврага.

– Сон мне был, – уже потише всхлипывала боярыня, ислёзы – знак душевного облегчения – катились невозбранно. – Как раз за триденька перед тем, как Ратша с полоном вернулся… Попрощаться приходил да тебя,дитятко, наказывал опасти…

Пелко молча переминался с ноги на ногу, поглядывал наобнявшихся женщин. Может быть, и у него в горле першило, но это уж никого некасалось. Слезы – женское дело, недаром они у них всегда наготове. Он-то своипо боярину пролил давно, все пролил, без остатка. Ратшу бы теперь поплакатьзаставить. Да не простыми слезами – кровавыми. Вот так!