Ратша закрыл глаза и долго сидел неподвижно, слушая, какщелкали капли по рукаву. Сперва, распаленный обидой, он хотел отправиться навстречукнязю – бить челом на Ждана-воеводу. После одумался. Невелика надежда на князя.Ждан ему ближник, кровь смешивали, с юности и мед и слезу вместе глотали.Станет он вспоминать, как Ратша ему три года верно служил! Да и с Вадимовымидрузьями замиренными ему, князю, в одном городе век жить – а крепко же им всемРатша-оборотень не по нутру…

Вихорь фыркнул где-то рядом, Ратша вскинул голову. Нет,никого… Он не боялся чащобы, знал, что не пропадет. Кого лес не прокормит, томуна свете жить незачем, ни к чему не годному. Ратша, не хвастаясь зря, хоть годмог просидеть под этими елками, хоть два. Придут мохнатые лесные люди и примутего за своего. Убрался ведь из Ладоги в чём был, а теперь вот и бороду непоскоблить, разве ножом. Ладно – пускай себе растёт. Теплей будет…

Он навсегда покинет эти места, но не теперь. Много на землегородов, много князей и дружин при них, всюду рады воину, с мечомсроднившемуся. А вот Всеслава одна, нету второй. На всем широком свете одна –лучше уж жизнь потерять, но не её!

А в то, что наплели тогда у конюшни бессовестные гёты, он неповерил. Ни сразу, ни потом.

Краса болела недолго… мудрено ли: выскочила распаренная поддождь да ещё просидела полдня в ольховых кустах на речном берегу. Думалаохранить сынишку, упасти его от беды. А вышло, что осиротила.

– Умру я, – на третий день сказала онаВсеславе. – Тяжко…

И не помогли ей ни баня, ни горячий травяной взвар. Она ещёспросила, не сгорели ли хлебы, покинутые в печи. А потом лишь смотрела, какВсеслава кормила и укачивала её дитя, и лицо делалось всё прозрачнее и краше.

Тьельвар с датчанином привели лошадь, тащившую по лужамкрепкие санки. Втроем с Пелко они раскидали над горницей земляную крышу,подняли бересту и через этот пролом вынесли из дому Красу. Не придет онапроведать сынишку, не потревожит оставшихся жить в избе… Уложили Красу итронули послушную лошадку – прочь со двора, а Пелко понес сзади окованнуюлопату. Всеслава пошла с ним рядом, как с братом. Было скользко, и она взялаего за руку.

Народу на крутой берег Мутной собралось неожиданно много.Вот так: умрешь и тут только узнаешь, кто вправду любил тебя, а кто нет. Пришличуть не все жены и чернавки из крепости и даже гридни, помнившие добро.

– Сын её где? – спросил у Всеславы седоусый варяг,не тот ли самый, что резал для Ратшинича маленький деревянный меч. – Мы ужвырастили бы…

Всеслава ответила ровно:

– Мне Краса заботу оставила.

И было это правдой, хотя и невысказанной. И Всеславе вдругпоказалось, будто душа Красы, легкой пташкой летавшая рядом, ласково ейулыбнулась. А варяг потоптался, вздохнул и отошёл прочь.

Велик ли труд погрести вольноотпущенницу! Это не княгинюзнатную земле предавать. Для Красы не разводили огня, не опускали в земнуюглину сруба-домовища. Вырыли ямину поглубже, и Тьельвар бросил туда, на дно,свой широкий плащ.

Но зато подарков Красе нанесли – от сердца, от души! Пирогпышный и кашу румяную, сбитень в кружечке и квашеную морошку. Колечкостеклянное и поясок с медными бляшками… Тьельвар подошёл самым последним. Разжалкрепко стиснутый кулак и надел на Красу дорогие синие бусы. То ли в костивыиграл у кого, то ли получил за песни в награду…

– Подарить хотел, – сказал он и кашлянул.

А когда стали толкать вниз комья размокшей земли, Пелкоприметил по ту сторону могилы девушку, показавшуюся ему знакомой. Онпригляделся и вспомнил, где видел её: да у кургана же, где Вадим-князь спал и сней невольник Гостята! И вновь она плакала – наверное, потому и узнал. А подлестоял высокий парень, и видно было – несладко придется тому, кто вздумает еёобижать. Вот обнял её, утешая, поцеловал в лоб, заставил отвернуться от могилыи ещё видимого в ней плаща… Пелко вдруг горько обиделся на девку за давноумершего и совсем незнакомого ему Гостяту. Он знал, что сказала бы про это егомудрая мать: не годится сохнуть безмужней, роду детки нужны, охотники новые ипомощницы в доме… всё так, а радоваться за девчонку, что новое счастьенашла, – душа не лежала.

Может быть, он смотрел на неё слишком долго, да ещё сосуждением; словенский парень выпрямился, хмуро смерил Пелко взглядом. Корелподумал хорошенько и уступил ему, первым опустил глаза. Не ссориться же намогиле. Отмолчался и разумный словенин. Что зря трогать ижора, эти не больно-тоотходчивы, да и рождаются прямо с ножами на поясах – не для забавы, не дляигры, не для молодечества пустого.

Наконец Ратша понял, что придется-таки ему побывать в городеещё раз. И не то чтобы ему так уж прискучило сидеть одному в пустом мокромлесу, захотелось псом побитым вползти назад в дружинную избу.

Нет – того порога ему более уже не переступить, да и своеводой разговор если будет, то на мечах. Не честь поруганная держала его близЛадоги, не живот-добро отнятое. Иное не давало уйти прочь безоглядно: сердцеглупое требовало увидеть Всеславушку, один разок взглянуть ей в глаза… Слушалего Ратша и дивился, сам себя не узнавал. Вот ведь какую власть взяла над нимдевчонка-невеста, собой не красавица, врага незамирённого дочь! Смехприпомнить, о чем думал когда-то – не она первая, не она будет последней. Над собойхозяином казался и над другими. А теперь знал твердо: увидит в глазахневестиных, что нет ей охоты лететь с ним вон из гнезда, – и не подниметсярука неволить любимую, силком везти через леса.

Судил так про себя и порой даже встряхивался в изумлении, моталголовой: полно, да свои ли мысли-то, может, леший злой на ухо нашептал?Вытягивал из ножен меч-оберег, клал на колени. Не помогало.

Он всё-таки положил себе повременить ещё несколько дней.Пусть, стало быть, уймется растревоженный муравейник, да и ему, Ратше, невеликачесть возвращаться, едва уйдя. Уговорить себя оказалось неожиданно просто. Авсё потому, что хуже смерти боялся увидеть испуг и ужас Всеславушки вместопривета. Боялся, знал, что боится, и не хотел сознаваться в этом даже себесамому.

…А прятаться он не будет. Нет, не будет. Не для него это –татем полнощным пробираться ладожскими задворками. Завтра, как рассветет… Австретится воевода или гридни те, что его руку держали и место Ратши на лавкемеж собой, поди, уже поделили… ну, убьют. Подумаешь, экая важность. Может, и клучшему.

Твердо порешил об этом в последний день назначенного себесрока, и вдруг накатило такое отчаянное беспокойство, что не усидел, вскочил,прошёлся туда-сюда вокруг своей елки, уже понимая, что не сможет вытерпеть доутра. Ночь последняя перед боем, перед смертью или перед свадьбой, нет её хуже,нет длинней. Вот сейчас-то, может быть, Ждан Твердятич как раз и посылалмолодцов в беззащитную боярскую избу, надумав отдать её на разграбление, аВсеславушку – кому ни попадя в жены, ему, Ратше, в отмщение… За того же Хакона,чтобы не обижался. Если ещё не рабыней на торг… Ратша остановился, убрал заспину руки, принудил себя перевести дух. Вот так всегда, когда ждешь. Теперьему казалось, что всё это и в самом деле уже произошло, что он опоздал иВсеслава напрасно звала его на помощь. Или уже не звала. А что тебе завтра-то,подумалось ему. Почему прямо теперь не свистнуть коня и в Ладогу не поехать?