предложение, или отказаться от него. И точка. Раз Ватрен не участвует в игре, на чорта мне нужна его психология. Не все ли равно, почему он отказывается — потому ли, что у него больные почки, или потому, что он хочет жить спокойно и по газетам следить за военными событиями… Он отказывается, подумать только — отказывается!

Проходя по бульвару Инвалидов, Ватрен купил вечернюю газету. На первой странице крупный заголовок возвещал о свидании в Бреннере и о бомбардировке англичанами Гельголанда. На второй странице в подзаголовке стояло: «Реорганизация кабинета министров предполагается по окончании голосования». О Поле Рейно ни звука: казалось, весь вопрос только в том, реорганизует ли Даладье свой кабинет до сессии парламента или будет дожидаться указаний палаты. Заметка в следующем столбце отвлекла внимание Ватрена: в пригородах Парижа арестованы двадцать семь коммунистов. В Левалуа — бывший секретарь местного отделения профсоюза металлистов… в Обервилье — группа, восстановившая Коммунистический союз молодежи и организацию Французских девушек…

Ватрен попробовал реально представить себе то, что написано: Левалуа… Обервилье… людей, которые попали в руки полиции… их семьи… их товарищей… За два дня до процесса депутатов-коммунистов. Отдают ли себе эти люди отчет? Кто прав — они или… Он не смог мысленно сказать мы. Сейчас война. Скоро начнутся весенние бои. Ради этих весенних боев Черчилль поддерживает Поля Рейно и, может быть, Макдональд… У нас были не прочь оказать помощь Финляндии, теперь собираются занять Бельгию… Норвегию… Кавказ… Нельзя сказать, чтобы эти планы были для Ватрена новостью. Уже в сентябре ходили такие слухи; он знал, что в кругах, близких к генеральному штабу, за кулисами кабинета носились с бельгийским планом, с бакинским и прочими. И с нападением через Италию на Вену. Но все это были лишь гипотезы. Гамелен говорил, что до сорок первого — сорок второго года серьезно ставить вопрос о наступлении нельзя. Надо подождать, когда будут готовы англичане, когда Рузвельт изменит свою политику… И вдруг теперь эта безумная затея облекается в плоть и кровь… Баку… Кавказ… Какими средствами? Да, знаю, у нас есть новое оружие. Во всяком случае, говорят, что у нас есть новое оружие. В «Пари-суар», как раз над заметкой об аресте коммунистов, жирным шрифтом было напечатано несколько строк: «Член английского парламента господин Гарольд Никольсон[377], выступивший вчера перед руководством Всеобщей конфедерации труда, заявил, что, ввиду непрекращающейся вражеской пропаганды, Франция и Англия должны приложить все усилия для более полного взаимопонимания…»

«Нет, я бы не мог!», — подумал Ватрен и положил газету в карман. Он зашел в табачную лавку, купил сигареты. Завтра закрытое заседание палаты… Говорят, что социалисты воздержатся. Может быть, это будет их реванш за сентябрь? Черчилль, Макдональд, Никольсон… Не слишком ли много народу понаехало в Париж за последние дни? Завтра закрытое заседание, но все уже предрешено, уже Поль Рейно… и, конечно, Блюм. Палата депутатов, левое крыло которой через два дня должно предстать перед судом, узаконит мнимодемократическим путем решения, уже принятые в другом месте. «Накануне весенних боев». Повторяя эту фразу министра, которая навязчиво преследует его, Ватрен представляет себе своих товарищей по офицерской столовой, вспоминает разговоры в Куломье, в других местечках, где они были расквартированы потом, в Мальморе. В ушах у него все еще звучат уверенные слова, которые повторяли чуть ли не все: «Драться не будут, какое там!» и еще: «Немцы не дураки! Кому охота драться!» Да вот хотя бы взять этого старого неудачника Авуана, ведь он говорил: «Самой большою глупостью было бы открыть Гитлеру доступ во Фландрию… там у нас нет никакого заслона… Германская империя всегда вторгалась к нам через Фландрию…» Разумеется, Кавказ или Норвегия оригинальнее… Ватрен не спеша шел к церкви Сен-Жермен-де-Пре. Погода была очень ясная и теплая. Магазины с витринами, обклеенными белыми бумажными полосками, в защитное действие которых никто уже не верил, соперничали между собой, совершенствуя это украшение военного времени. «Если бы речь шла только о майоре Мюллере или Готие, — словом, о фашистах, отказался бы я тогда или нет?» Вопрос остался без ответа. Да и нужен ли был ответ? Это был нелепый вопрос. При чем тут фашисты? К тому же официально фашистов во Франции не существует. Есть один предатель в Штутгарте — и все. Кериллис, который выступал с обвинениями против правых, теперь показал свое истинное лицо. Сорок четыре депутата-коммуниста предстанут перед судом. Перед судом уголовным. Послезавтра.

А мне что до этого? Я и прежде не принадлежал к правящей клике. И в дальнейшем не собираюсь к ней принадлежать. Я не ответственен за разразившуюся грозу. То, что я думаю, мое личное дело. Ну, вот, сказал бы я министру свое мнение, все равно от этого ничего бы не изменилось, так ведь? Впрочем, он меня с полуслова понял. Ну, а если он меня не понял, так сам виноват. А я-то, я-то знаю, что думаю? Сейчас я думаю так, а сейчас этак… Интересно, как они обставят процесс с юридической стороны. Да что там! Все уже заранее предрешено, как и с кабинетом министров! Закрытое заседание палаты, военный суд… и все прочее. Одно к одному, я заранее знаю. В таком случае, чем я могу тут помочь? А им что угрожает? Пять лет. Самое большее.

Он позабыл о Ядвиге. Она сидела у него в кабинете и дожидалась.

III

Ядвига была младшей дочерью доктора Дюплесси. Ее сестра, на десять лет старше, обладала хорошим голосом; в 1922 году она сбежала с фабрикантом, человеком женатым, бросившим ее, когда она забеременела. Оставив родившуюся девочку у чужих людей, она поступила в мюзик-холл, где преуспела благодаря антрепренеру, которого потом променяла на какого-то египетского вельможу. Она умерла, неизвестно от чего, в стране пирамид. Девочку взял к себе отец, к тому времени овдовевший и окруживший себя портретами покойной, ибо считал, что повинен в ее смерти. До поры до времени все шло хорошо, но затем господин Жербо женился во второй раз, убрал карточки певицы в расшитом блестками платье, продал фабрику и уехал на юг, а Мюгетту отдал в пансион в Версале. На воскресенье девочку брали домой мать и дочь Дюплесси. Когда Мюгетте исполнилось восемнадцать лет, она, погостив недолго у отца, очутилась на попечении тетки с бабушкой. Вся эта предистория необходима, ибо из нее явствует, что теперь с госпожой Дюплесси, кроме Ядвиги, жила еще и внучка.

Но от этого мало что изменилось. Жизнь проходила. Долгие годы в семье не заживала рана,