Но она не могла, ее словно приковало к месту, словно заворожило присутствие этого старика. Она несколько раз повторила про себя: старик… И вдруг он заговорил. Нет, не о любви. О политике. О войне. Как все это страшно! О своих сомнениях. О боязни катастрофы. Бог знает о чем. Он был точно сам не свой. Она слушала, слушала его жуткий, фантастический бред… почему он об этом говорит, будто он во всем виноват, будто он заодно с правительством и отвечает за все то грязное и нелепое, что творится втихомолку? Кажется, он только и ждал Ядвигу, чтобы покаяться, чтобы шопотом признаться в том, чего не выскажешь вслух. Что бы он делал, не будь тут Ядвиги? Он сел рядом с ней, положил свою тяжелую руку на спинку ее кресла, расставил ноги и устало опустил другую руку на колено. Ядвига смотрела на пухлую, вялую, словно неживую руку. Как странно, у Вильяма, у мертвого Вильяма вот так же безжизненно повисла рука.

Ватрен говорил. Он никогда еще никому не говорил того, что говорил сейчас ей. Ей, Ядвиге. Нет, даже не Ядвиге. Тому, кто здесь сидел. Не потому, что это женщина. Ему было все равно, перед кем раскрывать свою душу. Возникала какая-то странная, неожиданная близость. Давно, еще когда Люси была жива и у него случались неприятности…

Но тут даже сравнивать нельзя. Он машинально взял ее за руку. Она выдернула руку. Он даже не заметил. Он все говорил. Многое в его словах Ядвига не понимала. Сознавал он это? Во всяком случае, это его как будто не смущало. Она подумала: может быть, вдовцы всегда такие… Она вспомнила господина Жербо, отца Мюгетты, когда тот жил вместе с дочерью в Креси-ан-Бри, между двумя рукавами реки Морен, в укромном домике, окруженный портретами ее покойной сестры… Вдовцы… Но ведь это ничего не объясняло.

— Разве мы виноваты в том, что сейчас творится? — глухим голосом говорил Ватрен. — Конечно, мы это допустили. Пожалуй, был такой момент, когда можно было вмешаться и остановить… а теперь машина завертелась… да и слишком много здесь скрещивается интересов… как тут разобраться? Бельгия… но не она меня сейчас пугает… а их манера по карте распоряжаться всем миром: одну пешку двину в Норвегию, другую в Баку…

О чем это он говорит? Ни за что на свете не решилась бы она задать ему какой-нибудь вопрос. Баку? Ведь это, кажется, на Кавказе. Чего ради он вспомнил о Баку? Этот город не сходит у него с языка. В том, что он говорил, ее особенно поразило одно — как он отзывался о коммунистах. О них Ядвига знала только то, что писали в газетах, и вообще ими не интересовалась. Неужели же адвокат Ватрен хоть в чем-либо может сочувствовать таким людям? Она набралась храбрости и робко прервала его вопросом: так, значит, он за коммунистов? Он пожал плечами и повернулся к ней всем своим грузным телом, потом уставился ей в глаза тяжелым взглядом. — Нет, я не за коммунистов… когда я занимался политикой, я был против них. В департаменте Марна… это были слишком примитивные люди… слишком наивные… они дальше своей газеты ничего не видели. Конечно, не одни коммунисты такие. Я для них буржуа, что говорить! Они видят зло там, где я его не вижу. А затем, все, что они предлагают… кто же спорит?.. Если бы для этого достаточно было мановения волшебной палочки, чего же лучше! Многих из них не останавливает та цена, какой это будет достигнуто, — одних потому, что они себе ее не представляют, других потому, что с их точки зрения все разрушения и бедствия ничто по сравнению с будущим. А я не могу решиться, я слишком ко всему привязан… ко всему, что есть хорошего в нашей жизни, в которой они видят только плохое. — Он вздохнул. Ядвига вздрогнула: а что в жизни хорошего? Она чуть было не задала ему этот вопрос. Он на минуту задумался, и она не решилась нарушить его раздумье. Вдруг он встал и подошел к окну. Смеркалось. Он задернул занавес. И в наступившей сразу темноте раздался его голос: — Разве мы не имеем права быть счастливыми?

На следующий день они отправились завтракать в ресторан на углу улицы Святых отцов. Погода стояла серенькая, мягкая, по розовой мостовой прохаживались сизые голуби. Стеклянный экран защищал от порывов налетавшего ветра, и на террасе не чувствовалось холода, хотя был конец марта. Зима доживала последние часы. Ядвига как-то притихла от того, что случилось. Трудно было привыкнуть к мысли, что она сидит здесь, рассматривает меню, точно все это в порядке вещей, а рядом — посторонний мужчина, который годится ей в отцы; вот он отставляет судок и берет ее за руку. Она посмотрела на него со всей жестокостью молодости, но как раз его морщины внушили ей доверие. Она подумала: только бы он не прогнал меня! — и заказала студень из телячьей головы.

Он вернулся к своему вчерашнему монологу. Имеем мы право быть счастливыми? Или мы соучастники преступлений, творимых от нашего имени? Если ради защиты наших интересов — вернее, ради того, что они считают нашими интересами! — за тысячи километров от нас будут сеять смерть, бомбить город, жители которого и понятия не имеют о набережной Малакэ, о статуе Вольтера, вот об этих голубях тут на мостовой… Ах, так, у нас война! Значит, это дает нам право сеять войну повсюду, начать бойню… Мы похожи на тех гнусных молодых людей, которые, заполучив от проститутки дурную болезнь, в отместку стараются заразить ею других… Он чуть было так прямо и не выразился, чуть не назвал вещи своими именами, — Ватрен не стеснялся в выражениях, — но, подняв глаза, увидел лицо Ядвиги, ее неопределенные черты, бледные, словно стертые краски и что-то бесконечно детское в глазах. Он подумал: «Ну и свинья же я!» — и совершенно неожиданно для себя самого умилился.

Ядвига между тем начала рассказывать свою жизнь. Где-то в глубине ее сознания шевельнулась мысль, что ему это покажется пошлостью, и в самом деле, что за манера у женщин с первого же раза выкладывать всю подноготную о себе? В этом есть какое-то отсутствие стыдливости. И все-таки Ядвига не замолчала. У нее было такое чувство, словно ее долг ничего не скрывать от этого мужчины, которого она называла не своим любовником, а своей судьбой. Она не видела иного способа связать себя с