ним. И она решила тут же рассказать про Вильяма, признаться в Вильяме, чтоб потом уже не возвращаться к нему, чтоб не случилось впоследствии обмолвиться о нем во сне или наяву, чтоб покойник не встал невзначай на пути Ватрена. Надо было распахнуть настежь окна в доме, впустить свет во все свои воспоминания, чтобы не осталось такого уголка, где могли бы вновь гнездиться тьма и одиночество. И теперь ей хотелось сразу, как охапку цветов, бросить к ногам того, кто отныне должен был войти в ее жизнь, все эти постылые, ничем не заполненные годы. Боже мой! А что, если, позавтракав, он посмотрит на часы и скажет: так, хорошенького понемножку, а теперь разойдемся по домам? Нет, надо все рассказать, не утаить ничего: ни болезни отца, ни семейного позора — истории с Ивом… Он молчал, опустив тяжелые веки. Чем-то он похож на жука. Встречаются такие в сентябре. Будь он молод, он бы меня отпугнул. Слишком уж сильный. А вот поглядишь на складки по обе стороны рта, на жилки у висков — и успокоишься. Пусть, если ему угодно, считает меня дурочкой, только бы он мне верил… Да слушает ли он? Он и смотрит как-то мимо меня, сквозь меня. Как странно было сегодня утром, когда я проснулась… Пусть думает обо мне, что хочет! Но я бы просто умерла, если бы мне пришлось вчера возвращаться домой, опять ехать в поезде с синими лампочками…

Он и на самом деле слушал ее только краем уха. Его не занимали истории, которые рассказывала Ядвига, он прислушивался к внутреннему недовольству самим собой. Что ты затеял, старый дурак? В твои-то годы! Ведешь себя, как гимназист или как развратный старикашка. Побежал за первой же юбкой… Посмотрим, что ты запоешь через несколько дней. Счастья захотелось! Нечего сказать, хорош! Сойтись с женщиной — это не такое простое дело, как напиться пьяным, чтобы разогнать тоску. Ну, конечно, ты хорохоришься, уверяешь себя, что развяжешься с ней, как только тебе вздумается. Да посмотри на себя в зеркало, старье ты этакое! Пора цинизма для тебя миновала. Ловеласа из тебя уже не получится. Лучше поставить сразу на этом крест, пока она не поняла, что ты просто старая рухлядь… а то будешь потом скулить. Что же тут хорошего? Право же, лучше самому, не дожидаясь…

Она рассказывала о своем погибшем возлюбленном. Когда к ней привезли его тело… Тут его охватила жалость, он вспомнил тот день, когда в соседней комнате внезапно упала мертвой Люси. Он опять взял руку Ядвиги, похожую на нежную пугливую ракушку.

Она рассказывала. Вдруг по его глазам она поняла, что он заинтересовался чем-то посторонним. Мимо проходили две женщины. Начатая фраза замерла в шуме шагов. Женщины перешли с той стороны, где были ларьки букинистов, и направились к зданию Академии.

— Прости, — сказал Ватрен и встал.

— Эти дамы — твои знакомые?

Она смутилась. Ватрен улыбнулся. — Как сказать… но они подумают, что я умышленно их не узнаю…

Когда он поднялся, дамы остановились и ответили на его поклон. Он подошел к ним и заговорил. Ядвига не слышала, что он говорит, она дрожала, но скоро она почувствовала, что этот разговор не расстроит ее счастья.

— Я вас не сразу узнала… — сказала Бернадетта Сесброн, та, что была без шляпы. — Вчера мы говорили о вас с господином Левиным. Ведь он защищает моего мужа…

Спутница Бернадетты была женой Флоримона Бонта. Адвокат поспешил сказать ей, что, не входя в политическую оценку декабрьского выступления ее мужа, он восхищается им. Какая нужна смелость, чтобы одному, перед всей палатой… — Да, ему этого не спустят! — сказала она с гордостью. — Можете быть уверены, с ним сведут счеты! — Они обе действительно думали, что Ватрен умышленно не узнает их. Ведь, в конце концов, они видели Ватрена раз у Левина, и в другой раз Бернадетта Сесброн встретила его в суде, когда он выступал по делу о кораблях, отправленных в Испанию во время войны. — Видите, сейчас повторяется то же самое. Они хотят сделать бог знает какие выводы…

Это был самый обыденный разговор. Но Ватрен очень волновался. Он чувствовал себя неловко. Не находил нужных слов. Процесс депутатов-коммунистов начинался на следующий день. Ему хотелось сказать этим женщинам что-то такое, что выразило бы его несочувствие всему, что творится. А слова были не те, в них звучала какая-то фальшь. Он или говорил лишнее или недоговаривал. Когда подумаешь, что значит для них обеих процесс депутатов, каких слов они, может быть, ждут… И в то же время Ватрен боялся сказать больше того, что он думал на самом деле. Нет, он не за коммунистов. Только вот непонятно, откуда взялось это ощущение своей ответственности. Жена Флоримона Бонта сказала: — Но… мы вас задерживаем… — И тут он сделал самую бесполезную, самую нелепую, самую неоправданную вещь. Он поманил Ядвигу и представил ее: — Мадемуазель Дюплесси, моя невеста…

Бернадетта и госпожа Бонт расстались с ним, не поняв всей необычайности этих слов; они и не могли понять, что ради того, чтобы снять с себя вину перед ними за преступление против их мужей, которое собиралось совершить правосудие, он сейчас, не раздумывая, связал себя на всю жизнь.

— Зачем вы это сказали? — пробормотала Ядвига, смотря вслед уходящим женщинам. — Зачем? — Он пожал плечами и похлопал ее по руке с напускной развязностью. — Потому что так оно и есть, — ответил он. И покраснел до корней волос. Видали вы такого дурака!

Э, в конце концов, тоже мне пустыня Гоби! Подумаешь, большая важность испортить себе будущее в моем возрастe. Ему надо было доказать — даже не столько жене Сесброна и жене Бонта, сколько себе самому, что он человек честный. Доказать любым путем. Выбор зависит не от нас. А потом, разве мужчина имеет право жить один?

IV

— Вы удачно попали, как раз когда решается судьба кабинета… — сказал майор Бенедетти. — Социалисты намерены воздержаться от голосования… А вы что, уже не в Каркассоне?

Капитан Анри де Бреа явился на улицу Сен-Доминик не столько засвидетельствовать свое почтение Бенедетти, сколько разнюхать новости. Его послали в Дюнкерк формировать корпусной разведывательный полк из запасных кавалерийских частей, укомплектованных командным составом из мобильной гвардии; город был забит войсками, которые предназначались к отправке в Финляндию. И вдруг трах — все дело ухнуло. Однако их держали здесь, и по этому