своих интересов. Однажды почувствовав, что слишком далеко зашел в своем местном патриотизме, Плиний мог начать убеждать как бы самого себя: «только не надо с презрением относиться к грекам, ведь их свидетельства наиболее точные и они раньше всех обратились к научным исследованиям» (modo ne sit fastidio Graecos sequi, tanto majore eorum diligentia vel cura vetustiore — Ест. ист. VII. 153).

Плиний редко употребляет слова «философия», «философ», предпочитая латинские эквиваленты, например, sapientia — «знание», «мудрость», и производные от него (sapiens, sapientissimi). В книге об антропологии он рассказывает о наиболее прославленных мудрецах, называя их sapientissimi, и приводит имена Сократа, Платона, Посидония, Вергилия, Варрона, Цицерона. Таким образом, в одной рубрике оказываются и греки, и римляне. Философ Аристотель попал в главу о гениальных людях (ingenii praecipua) вместе с Гомером и Пиндаром. Вероятно, Плиний был склонен не делать различия между представителями разных видов умственного труда. Он испытывал идейное влияние со стороны не только философов и ученых, но и поэтов и «народной философии» [23]. Большинство исследователей указывают на близость образа мыслей Плиния стоицизму [21. С. 139], основываясь уже на многочисленных морализирующих рассуждениях в духе стоической этики, на том, что Плиний оперирует в основном понятиями, заимствованными из физики стоиков.

В работах Е. Бикеля и М. Мюля высказывается предположение о неопифагорейском влиянии на «Естественную историю» [10, 22] в основном в противовес стоической, преимущественно посейдонианской интерпретации, предложенной Е. Хоффманом [16] и поддержанной В. Кроллем [19] и Дж.-В. Каспаром [12]. Плиниевская характеристика мира как «целокупного во всех своих частях» (totus in toto), «божества» (numen), являющегося «священным» (sacer) (Ест. ист. II. 1, 2), достаточно привычна для античности и может быть как стоического, так и неопифагорейского происхождения. Однако сторонники неопифагорейской интерпретации космологии Плиния обращают внимание на то, что затем Плиний характеризует мир как «вечный, неизмеримый, не происшедший и не преходящий» (aeternum, inmensum, neque genitum, neque interitum umquam — Ест. ист. II. 1), «бесконечный» (infinitus — Ест. ист. II. 2). В этих определениях на первый взгляд заключено противоречие со стоической доктриной. Ведь стоики вслед за Парменидом и Аристотелем представляли вселенную в виде завершенной сферы (Арист. О небе. I. 5—7; Диог. Лаэрт. VII. 140), и что особенно важно, мир стоиков был конечным во времени, ему предстояло погибнуть в «обогневании» (ἐκπύρωσις Диог. Лаэрт. VII. 134). Напротив, в неопифагорейском сочинении Окелла «О природе всего» (περὶ τῆς το῀ν παντὸς φύσεως) говорится о том, что мир неразрушим и что разрушительного начала нет ни внутри вселенной, ни вне ее, ибо вне ее ничего нет; все вещи содержатся во Всем, а Все — это космос (τὸ δέ γε ὅλον καὶ πᾶν ὀνομάζω τὸν σύμπαντα κόσμον — I. 7) [22]. Сторонники неопифагорейского влияния, как видим, стремятся не столько установить связь Плиния с неопифагорейцем, сколько указать на противоречие между его взглядами и доктриной стоиков. Говорится также о том, что неопифагорейство было достаточно распространено в Риме в I в. до н. э. — II в. н. э. [10]. Действительно, первым по времени представителем неопифагорейства был римлянин — Публий Нигидий Фигул, друг Цицерона [3. С. 17]. Однако ни греческие, ни римские неопифагорейцы Плинием не упоминаются, и нельзя ничего сказать определенного, могли ли они оказывать на него влияние лично или через свои сочинения. Зато Плиний неоднократно упоминает имя самого Пифагора, но при этом в его тоне совершенно отсутствуют панегирические ноты, обязательные для последователей Пифагора. Как о любопытной, экзотической вещи, сообщает Плиний о способе измерения вселенной Пифагора при помощи музыкальных тонов (Ест. ист. II. 83), а затем высказывает удивление, до какой степени доходит бесстыдство (improbitas) тех, кто увлекшись незначительными успехами в вычислениях, позволяют себе измерять неизмеримую и святую вселенную (Ест. ист. II. 87): здесь, впрочем, достается не только Пифагору, но и Посидонию (Ест. ист. II. 85).

«Естественная история» по своему духу, исполненному позднеантичным скептицизмом, чужда пифагорейцам с их догматизмом и почтением к авторитету (αὐτός ἔφα). Кроме того, аргументация в пользу пифагорейского влияния строится в основном на материале Плиниевой космологии, содержащейся во II книге его энциклопедии. Если же заглянуть в ее последнюю книгу, то можно прочитать вполне определенное утверждение о том, что Плиний во всех томах своего труда стремился показать действие сил симпатии и антипатии (Ест. ист. XXXVII. 59). Таким образом, ставя центральное для Посидония понятие «мировой симпатии» также в центр своих теоретических интересов, Плиний однозначно делает свой выбор между Пифагором и Посидонием. Что же касается противоречия между утверждениями Плиния о вечности и бесконечности мира и учением Посидония о конечности вселенной во времени и пространстве, то, как мы увидим ниже, это противоречие не было существенным.

Робер Ленобль, определяя мировоззрение Плиния как «синкретический пантеизм», возводит его к «стоическим и платоническим реминисценциям» [21. С. 139]. Действительно, уже самое начало «Естественной истории» дает впечатление текстуальной близости с платоновским «Тимеем». Слова Плиния: «Мир или, если кому-то угодно называть его другим именем — “Небо”, под сводом которого живет все сущее…» (mundum, et hoc quodcumque nomine alio caelum appellare libuit, cujus circumflexu degunt cuncta — Ест. ист. II. 1) — напоминают слова Платона: «Ведь все небо — или космос, или если кому нравится другое название, но мы будем называть именно так…» (Ὁ δὴ πᾶς οὐπανός — ἤ κόσμος ἤ καὶ ἄλλο ποτὲ ὀνομαζόμενος μάλιστ’ἀὺ δἔχοιτο, τοῦθ’ἡμῖν ὠνομάσθω — Платон. Тимей. 28). Однако это практически единственная реминисценция, которую можно возвести к Платону, и кроме того не прямо, а через посредников. Цицерон дословно перевел Платона (Omne igitur caelum sive mundus sive quo alio vocabulo gaudet, hoc a nobis nuncupatus sit… — Цицерон. Тимей. 2. 4—5). Перевод Цицерона явно был использован Помпонием Мелой, старшим современником Плиния, который открывает свой труд по географии следующими словами: «Итак, все это, чем бы оно ни было, чему мы даем название “мир” или “небо”, есть единое, и в единой окружности обнимает само себя и все сущее…» (Omne igitur hoc, quidquid est, cui mundi coelique nomen indimus, unum id est, et uno ambitu se cunctaque amplecitur… — О полож. мира. I. 1). Становится ясно, откуда берется последняя часть плиниевской фразы, отсутствующая у Платона: его «cujus circumflexu degunt cuncta», вероятнее всего, восходит к «uno ambitu se cunctaque amplecitur» Помпония Мелы. Хотя возможна связь и с другими римскими текстами, испытывавшими влияние платоновского «Тимея», его самого популярного диалога в эпоху поздней античности [9. С. 116—117]. Следов платоновского идеализма и диалектики в «Естественной истории» вообще нельзя встретить. При этом едва уловимом влиянии Платона совершенно очевидны противоречия между центральными идеями римского энциклопедиста и принципиальными положениями греческого философа. Если для Платона мир —