это «живое существо, наделенное душой и умом» (Тимей. 30), созданное Демиургом (Тимей. 28), т. е. богом [6. С. 255], то для Плиния мир, обладая всеми платоновскими характеристиками, сам есть бог (mundum… numen esse credi par est), он вечен и никем не создан (Ест. ист. II. 1—3). Плиний идет дальше и говорит о том, что «все безусловно свидетельствует о могуществе природы и ее тождестве с тем, что мы называем богом» (Ест. ист. II. 27). Отождествление природы с богом является полностью антиплатоновским, поскольку для Платона природа с ее множественностью является противоположностью единого, которое только и может быть богом.

Самого же Платона Плиний называет «самым красноречивым из греков» и сообщает легенду о том, как пчелы младенцу-Платону вложили мед в уста в знак его будущего красноречия (Ест. ист. XI. 56).

Уже отмечалось сходство космологии Плиния с учением стоиков о вселенной как о божественном, одушевленном едином целом, имеющем форму шара. Казалось бы противоречие между его и их взглядами обнаруживается в том, как решался вопрос о вечности или гибели мира. Мир Плиния вечен (aeternus). Но гибель мира у стоиков в обогневении (ἐκπύρωσις) не следует понимать как совершенное исчезновение вселенной. Подверженный гибели мир все равно потенциально вечен, так как за его гибелью обязательно следует его возрождение (παλιγγένεσία). Учение о гибели мира разделялось не всеми стоиками. Панетий, видный представитель Средней Стои, считал мир неразрушимым (Диог. Лаэрт. VII. 142). Идею гибели мира, по-видимому, не следует считать центральной идеей стоицизма. Эта идея явилась результатом следующего силлогизма. «Когда подвержены гибели части, то подвержено и целое; но части мира подвержены гибели, ибо переходят друг в друга; стало быть подвержен гибели весь мир» (Диог. Лаэрт. VII. 141). Таким образом Зенон и его последователи стремились, вероятно, избежать дуализма частей и целого, обосновать идею единства мира.

Вечными являются бестелесные начала (ἀρχαί), которые вечно содержат в себе возможность действительного мира. Начало мира совпадает с воплощением этих начал в вещественные и оформленные основы — элементы (στοιχεία) и прежде всего в «искуснический огонь» (πύρ τεχνικόν), из которого рождаются все вещи и в котором сгорает затем весь мир.

Для Плиния вечным является не циклический бесконечный процесс сменяющих друг друга возрождений и обогневений вселенной. Когда он говорит о том, что вселенная вечна, он имеет в виду действительный мир. Тем не менее отголоски стоического учения об обогневении слышатся и в «Естественной истории». Правда, Плиний говорит не о всем мире, а только о земле. Устраивая извержение вулканов, природа, по его мнению, предрекает сожжение всей земли (natura… exustionem terris denuntians — Ест. ист. II. 236). Это сожжение уже почти началось, выражаясь в многочисленных естественных кострах, выходах «земного огня» (ignis terrestris), горящих источниках мальты и нефти. «В стольких местах, столькими пожарами сжигает природа землю!» (tot locis, tot insidiis rerum natura terras cremat — Ест. ист. II. 238). В этой фразе природа, по существу, отождествляется с огнем, а это отождествление носит вполне стоический оттенок, ибо, как сообщает Диоген Лаэртский, «природа в их (стоиков) представлении есть искуснический огонь (πύρ τεχνικόν)» (Диог. Лаэрт. VII. 156). Если сожжение земли кажется почти неизбежным, то возможность мирового пожара также не отвергается, «…так как (огонь) — это единственный из элементов, в котором оплодотворяющее начало и который сам себя рожает и вырастает из мельчайшей искорки, то чего только нельзя ожидать, когда столько костров зажжено на земле? Что же это за природа, которая без вреда для себя насыщает самую алчную во всем мире прожорливость? Добавь к этому бесчисленные звезды, огромное солнце, добавь огни, которые зажигает человек, да еще те, что заключены в самом веществе камня, в щепках дерева, когда их трут одну о другую, да к тому же огни облаков, от которых молнии: уж точно все чудеса превосходит то, что даже единственный день может обойтись без вселенского воспламенения (ullum diem fuisse quo non cuncta conflagrarent), при том, что даже вогнутые зеркала, поставленные под лучи солнца, воспламеняют легче, чем любой другой вид огня» (Ест. ист. II. 239). Таким образом, Плинию то, что мир изо дня в день продолжает существовать, представляется более удивительным, чем содержащаяся в самой природе возможность всеобщего пожара (exustio). Его уверенность в том, что звезды безусловно вечны по своей природе (ceterum aeterna caelestibus est natura — Ест. ист. II. 30), не находится также в противоречии с представлениями об ἐκπύρωσις, так как сгореть мир должен был как раз в небесном, очищающем огне согласно учению стоиков. Сохраняя число элементов Эмпедокла — четыре, и признавая огонь единым элементом, они тем не менее делили его на две разновидности — небесный, искуснический (τεχνικόν) и земной, бесплодный (ἄτεκνον) (см. Цицерон, О Природе богов. II. 15, 41). Из контекста «Естественной истории» явствует то, что Плиний тоже различал небесный (например, Ест. ист. II. 10) и земной огонь (Ест. ист. II. 236 и след.), но как видно из приведенного выше отрывка (Ест. ист. II. 239), это не было для него качественным различием.

Представления о приближающемся конце света были распространены во времена Плиния, и их распространению в немалой степени содействовали римские стоики, например, Сенека, писавший в «Естественнонаучных вопросах»: «…если придется гибнуть, я погибну вместе с разрушающимся миром: не дозволено желать всеобщего бедствия, но великое утешение в смерти видеть, что и земля подлежит смерти» (Естест. вопр. VI. 2, 9). Насколько глубоко внедрились в массовое сознание эти представления, свидетельствует описание реакции жителей Мизена на извержение Везувия, сделанное Плинием Младшим, живым участником тех драматических событий: «Одни оплакивали свою гибель, другие гибель близких; некоторые в страхе перед смертью молили о смерти; многие воздевали руки к богам; большинство объясняло, что нигде и никаких богов нет, и для мира это последняя вечная ночь» (Письма. VI. 20, 15). Вполне естественно, что такие настроения отразились и в сочинении римского ученого, для которого та ночь действительно стала последней.

Плиния сближает со стоиками и учение о пневме — spiritus vitalis. Для знакомства с идеей пневмы Плинию не обязательно было даже изучать труды представителей Древней и Средней Стои. Вопреки утверждениям Р. Б. Тодда [25. С. 155] о том, что учение о пневме было в римскую эпоху почти забыто, пневма, если не сам термин, то понятно, очень часто упоминается в трудах Цицерона и Сенеки (Цицерон. О природе бог. II. 36, 91; II. 9. 24; Сен. Ест. вопр. II. 6—9; V. 5. 1—5), и о ней говорится в основном как о «жизнетворной силе» (vis vitalis), присутствующей в воздухе (aer). У Плиния понятие пневмы, которую он называет vitalis