с миром». — «Узнаю сына своего!» — с волнением проговорил султан и опустил голову на грудь Омара; и все эмиры, и басса и все знатные страны́ повскакали с своих мест и кричали «ура!» царскому сыну. Лабакан же с своей шкатулочкою под мышкою воспользовался суматохою, чтоб ускользнуть из дворца.

Он прошел в конюшню, оседлал свою почтенную Мурву и поплелся домой, обратно в Александрию. Кратковременная блестящая жизнь принцем мелькнула перед ним как сквозь сон; не будь при нем роскошного ларца, он сам бы не поверил, что все случилось наяву.

В Александрии он прямо отправился к дому прежнего мастера, привязал лошадь к двери и вошел в мастерскую. Мастер даже не узнал его сразу, почтительно раскланялся с ним, спросил, чем может ему услужить; но когда внимательнее рассмотрел гостя и узнал своего Лабакана, он разом рассвирепел. На крик сбежались подмастерья и ученики, все яростно набросились на несчастного, толкали, щипали его, колотили его мерками, кололи иглами, тыкали острыми ножницами, пока он не упал в изнеможении на кучу старого платья.

Мастер гневно упрекал его за украденную одежду. Напрасно уверял его Лабакан, что он с тем и приехал, чтоб заплатить убытки, напрасно предлагал тройную цену; никто ничего слушать не хотел и беднягу вытолкали за дверь. Ему ничего не осталось, как сесть на свою Мурву и ехать в караван-сарай. Там, избитый, усталый, преклонил он голову и погрузился в печальные размышления о бедствиях земных, о непризнанных заслугах, о бренности и ничтожности всех благ.

Он заснул с твердым решением навек отречься от всякого величия и сделаться простым честным гражданином.

Решение только окрепло на следующий день: тяжелые кулаки мастера и его учеников, казалось, выбили из него всякое высокомерие.

Он продал за дорогую цену волшебный ларец, купил себе дом и устроил мастерскую. Перед окошком он прикрепил вывеску: «Лабакан, портной», а сам сел в уголок чинить свое платье, порванное во время свалки у мастера. Он взял для этого ту иголку и те нитки, что лежали в ящичке. Кто-то отозвал его и когда он снова вернулся за работу, он онемел от удивления. Игла усердно шила сама по себе и выводила такие мелкие, красивые стежки, какие не вывести бы самому Лабакану в минуты самого художественного настроения.

Выходит, что ничтожнейший подарок благодетельной волшебницы не лишен ценности! Еще одно преимущество: нитка никогда не истощалась, как бы усердно ни работала игла.

Заказчики не замедлили явиться и скоро Лабакан приобрел огромную известность; он только кроил одежду и делал первый стежок, а иголка продолжала одна работать без перерыва, пока все не было готово. Скоро Лабакан работал на весь город, так как работал прекрасно и необыкновенно дешево. Люди только на одно покачивали головою: он все дело справлял один без помощников и всегда при закрытых дверях.

Так сбылось на нем изречение: «Счастье и Изобилие». Счастье и Изобилие шли по пятам честного портного, а когда до него долетали слухи о подвигах молодого султана Омара, когда он слышал, что этот герой честь и отрада своего народа и страх врагов, бывший принц думал про себя: «Пожалуй лучше, что я портным остался; путь чести и славы слишком опасная вещь». Так жил Лабакан, довольный собою, в почете у сограждан, и если игла не потеряла своей силы, она и теперь еще шьет вечною ниткою прекрасной Адользаиды.

К закату солнца караван снялся и скоро достиг Биркет-эль-Гада или колодца пилигримов, откуда всего три часа до Каира. К этому времени уже ожидали караван и навстречу купцам выехали их друзья. Вот вошли в город воротами Бебель-Фальх, так как считается счастливым предзнаменованием возвращаться из Мекки этими воротами, через которые в былое время въезжал пророк.

На базаре четыре турецких купца простились с Селим Барухом и греком Зулейко и удалились с своими друзьями, Зулейко же указал незнакомцу хороший караван-сарай и пригласил его пообедать вместе. Незнакомец согласился и обещал прийти, но хотел раньше переодеться.

Грек сделал все необходимые распоряжения, чтоб хорошо принять чужеземца, с которым он очень сошелся дорогою; когда весь стол был уставлен в надлежащем порядке разными яствами и напитками, он сел и стал ждать гостя.

Вот раздались по коридору медленные тяжелые шаги. Зулейко встал, чтоб приветливо встретить его на пороге комнаты и отступил в ужасе: к нему шел тот роковой Красный Плащ. Он не ошибался: та же высокая, повелительная фигура, та же маска, из под которой сверкали темные глаза, тот же знакомый красный плащ, расшитый золотом.

Противоречивые чувства боролись в душе Зулейко; он давно примирился с этим образом в воспоминаниях и давно простил ему; но вид его снова разбередил заживили было раны. Страшные часы предсмертного ужаса, тоска, отравившая лучшие годы его жизни, все вмиг всплыло перед ним.

— «Что тебе от меня, страшное видение?» — воскликнул грек, видя, что незнакомец недвижно стоит на пороге. — «Прочь отсюда, чтоб я не проклял тебя».

— «Зулейко!» — раздался из под маски знакомый голос. — «Зулейко! Так то ты принимаешь гостя?» Говорящий снял маску, откинул плащ: то был Селим Барух, неизвестный купец.

Но Зулейко не мог успокоиться; ему жутко стало от незнакомца; слишком ясно узнал он в нем таинственного иностранца Ponte Vecchio. Однако, старая привычка гостеприимства взяла верх, он молча поклонился и пригласил гостя к столу.

— «Угадываю твои мысли», — начал тот; — «взор твой вопросительно смотрит на меня; — я мог бы молчать и никогда не показываться тебе на глаза, но я в долгу перед тобою, и потому, даже под страхом быть проклятым тобою, решился явиться тебе в прежнем виде. Ты ведь сказал: Вера отцов моих велит мне простить ему, да к тому же он несчастнее меня. Верь этому, друг, и выслушай мое оправдание.

Я должен начать издалека, чтоб тебе было понятно. Родился я в Александрии от христианских родителей. Мой отец, младший представитель старинного французского рода,