— «Я вернулся в Александрию», — отвечал тот; — «в груди моей кипела ненависть против всего человечества, особенно ненависть против тех наций, которым считают себя цивилизованными. Поверь, мне было легче среди кочевников! Я всего несколько месяцев был в Александрии, как произошла высадка моих земляков.

Я видел в них лишь палачей моего отца и моего брата; поэтому собрал вокруг себя одинаково настроенных молодых людей и примкнул с ними к мамелюкам, недавней грозе французских войск. Когда поход кончился, я не решился вернуться к мирным занятиям. Я продолжал вести с своими друзьями беспокойную, бродячую жизнь, посвященную битвам и охоте. Так живу я и теперь, довольный своею судьбою, среди людей, которые считают меня своим князем. Видишь ли, мои азиаты может быть не так образованы, как ваши европейцы, но в них нет той страстной зависти и жажды клеветы, того себялюбия и корысти».

Зулейко благодарил незнакомца за сообщение, но не скрыл, что он считал бы более подходящим при его положении и образовали жить и действовать среди христианских народов. Он схватил его руку и умолял ехать с ним, жить у него до самой смерти.

Гость с волнением посмотрел на него: «Теперь я вижу, что ты от души простил меня. Прими мою искреннюю благодарность». Он стоял перед греком и тот почти с робостью смотрел на высокую, статную фигуру, воинственную осанку, темный сверкающий взор незнакомца. «Твое предложение делает честь твоему сердцу, оно могло бы соблазнить всякого другого, но я — я не могу его принять. Уж конь мой готов, слуги ждут меня; прощай, будь счастлив, Зулейко!».

Друзья, так таинственно сведенные судьбою, крепко обнялись на прощанье. «Как звать мне тебя? Как звать гостя, который навеки будет жить в моем воспоминании?» — спросил грек.

Незнакомец пристально посмотрел на него, еще раз пожал его руку и ответил: «Меня зовут повелителем пустыни; я — разбойник Орбазан».

ШЕЙХ АЛЕКСАНДРИИ И ЕГО НЕВОЛЬНИКИ

Шейх Александрии, Али-Бану, был странный человек. Всякий мог видеть, как он шел утром по улицам Багдада, в великолепном тюрбане из дорогой кашмирской ткани, в богатой одежде и поясе ценою в пятьдесят верблюдов. Он выступал спокойным, размеренным шагом, с глубокими складками на лбу, сурово сдвинув брови, опустив глаза и каждые пять шагов задумчиво поглаживая свою длинную черную бороду. Так он шел в мечеть, где, как того требовал его сан, читал правоверным изречения из Корана; а люди стояли на улице, смотрели ему вслед и говорили между собою:

— Какой, однако, красивый, статный мужчина!

— И богатый, очень богатый, — добавлял другой. — Слышали про его дворец в гавани Стамбула? А имения и поля, и тысячи скота, и сотни невольников?

— Да, да, — вступался третий, — тот татарин, что на днях приезжал к нему из Стамбула, от самого султана, — да хранит его Пророк — тот говорил, что наш шейх в большом почете у рейс-эффенди, у всех, даже у самого султана. Пророк благословил его. Он богатый, знатный господин, но-но — вы ведь знаете, про что я говорю?

—Да, да! — шептали все, — правда, у него тоже свое горе, завидовать нечего; он богатый, знатный господин; но… но!

У Али Бану был великолепный дом на самом лучшем месте Александрии. Перед домом шла огромная терраса, выложенная мрамором и окаймленная пальмами. Там он часто сидел по вечерам и курил свой кальян. В почтительном расстоянии от него стояли наготове двенадцать невольников в нарядных одеждах. Один нес его бетель, другой держал зонтик, третий стоял с сосудами кованого золота, наполненными шербетом, четвертый стоял с опахалом из павлиньих перьев, чтоб отгонять мух от господина; были тут и певцы с лютнями и духовыми инструментами, был и чтец с свитками дорогих рукописей.

Но напрасно ждали они знака повелителя; он не требовал ни музыки, ни пения; не просил ни шербета, ни бетеля; даже опахальщик и тот стоял без дела: шейх даже и не замечал назойливых мух.

Часто прохожие останавливались, пораженные великолепием дома, нарядом невольников, всею роскошью обстановки; но когда видели шейха, неподвижно сидящего под пальмами, видели его мрачный печальный взор, устремленный на голубоватый дымок кальяна, все покачивали головою и думали про себя: «Воистину можно сказать, этот богач бедняк. Он, имеющий много, беднее того, у кого ничего нет. Пророк не дал ему способности наслаждаться радостями жизни».

Так говорили люди, посмеивались и проходили.

Раз вечером шейх снова сидел на своем любимом месте под пальмами, окруженный всем земным великолепием и, как всегда, печально и одиноко покуривал свой кальян. Невдалеке проходило несколько молодых людей. Они остановились, посмотрели в его сторону и улыбнулись.

— «Что ни говори, презабавный человек этот шейх Али-Бану», — сказал один. — «Будь у меня его сокровища, я уж сумел бы употребить их. Как бы весело проводил время! Я бы собирал к себе друзей в обширных покоях дворца и эти угрюмые стены огласились бы веселым смехом и ликованием».

— «Да», — возразил другой, — «это было бы недурно, только пиры немало съедают добра, будь его столько, как у султана, да хранит его Пророк. Нет, если б я сидел вот так вечерком под пальмами, я бы призвал невольников, велел им петь и плясать передо мною, а сам бы сидел, покуривал свой кальян, пил роскошный шербет и чувствовал бы себя счастливым как калиф Багдадский».

Тут вступился третий молодой человек, по занятно писец. «Шейх вероятно человек ученый