и умный; его объяснения Корана доказывают глубокую начитанность и знакомство со всеми поэтами и научными сочинениями. А разве подходит его жизнь здравомыслящему человеку? Вон стоит невольник с целою охапкою свитков. Я бы все отдал за то, чтоб прочитать хоть один из них; наверное там преинтересный вещи. А он! Он сидит и курит и не смотрит на книги. Будь я шейх Али-Бану, тому малому пришлось бы мне читать пока горло не перехватит или пока ночь не наступит. И тогда он бы все читал, да читал, пока я от сна не свалюсь».

— «Ого! Вот как вы понимаете прелесть жизни»! — засмеялся четвертый. — «Задавать пиры, петь и танцевать, да читать изречения и стихи всяких поэтов! Нет, я иначе бы устроился. У него есть чудеснейшие кони, верблюды и золото в изобилии. Я бы на его месте ездил, ездил на край света, хотя бы к московитам или франкам. Мне никуда не казалось бы слишком далеко, я все бы прелести мира осмотрел. Вот что бы я сделал, будь я на его месте».

— «Юность — чудная пора жизни, блаженный возраст; тогда все веселье вокруг», — вступился какой то старичок невзрачного вида. Он стоял рядом с ними и слышал все. — «Но, позвольте заметить вам, юность так же часто безрассудна и часто болтает на ветер то, чего не знает».

— «Что ты этим хочешь сказать, старик? — с удивлением спросили молодые люди. — Ты про нас говоришь? Что тебе до того, браним или хвалим мы шейха?»

— «Если кто знает что лучше, чем другой, — исправь ошибку его, сказал Пророк. Шейх, действительно, щедро наделен земными благами и, казалось бы, что ему нечего более желать. Но у него есть причина задумываться и тосковать. Вы думаете, что всегда так было? Нет, я видел его лет двенадцать тому назад; он был весел и бодр, как газель, жил широко и наслаждался жизнью. Тогда был у него сын, радость и гордость его жизни, красивый лицом и сильный умом. Ему было всего девять лет и он всех поражал своею начитанностью и ученостью, достойной двадцатилетнего юноши. Все завидовали шейху: сын был лучшее сокровище его дома.

— «И он умер? Бедный шейх!» — воскликнули молодые люди.

— «Ему было бы утешительнее знать его мертвым. Он был бы счастливее в селении праведных, чем даже у отца в Александрии. Но он не умер, а гораздо хуже. Это было время, когда французы рыскали по стране как голодные волки и воевали с нами. Они взяли Александрию и отсюда шли все дальше в глубь страны и теснили мамелюков. Шейх был умный человек и отлично умел уживаться с ними. Но, потому ли, что они зарились на его богатства, потому ли, что он заступался за своих единоверцев — в точности не знаю; дело в том, что они пришли однажды в дом и обвинили шейха в том, что он тайно снабжал мамелюков оружием, лошадьми и жизненными припасами. Как он ни оправдывался, франки слышать ничего не хотели; это грубый, жестокий народ, когда дело идет о деньгах. Кончилось тем, что франки захватили с собой заложником маленького сына шейха, Кайрама. Он предлагал за него большой выкуп, но они требовали все большего и большего. Тем временем им вдруг пришел от какого-то начальника приказ плыть обратно. Никто в Александрии ничего не подозревал и вдруг франки оказались в открытом море и, вероятно, утащили с собою и сына шейха, так как с тех пор никто о нем ничего не слыхал».

— «Вот несчастный! Каким горем наказал его Аллах!» — воскликнули молодые люди и с состраданием обернулись в сторону шейха, печального и угрюмого под тенью пальм.

— «Любимая жена его скончалась с тоски по сыне. Сам же он снарядил корабль и убедил одного врача, проживавшего здесь, ехать с ним в страну франков, искать пропавшего сына. Они странствовали долгое время, объехали много городов страны, но ничего не добились. Там у франков произошло что то ужасное. Они умертвили своего султана и многих басса; все богатые и бедные дрались между собою, рубили друг другу головы и никакого порядка в стране не было. Кайрам исчез без следа; пришлось им бежать обратно к морю, чтоб не поплатиться своими головами в общей свалке.

Шейх вернулся на родину и с тех пор живет изо дня в день, как вы сейчас видите, тоскуя о сыне. Ест ли он, пьет ли, его мучит мысль: может, теперь мой бедный Кайрам голодает и терпит жажду? Облекается ли в богатые шали и парчовые одежды, как того требует его достоинство, он думает: есть ли у него лохмотья, чтоб прикрыть наготу свою? Станут петь и плясать перед ним невольники или развлекать его чтением, он сидит и тоскует: бедный мой мальчик, может быть, тоже пляшет перед своим господином и поет по его приказанию. А главное, чего он боится, это того, что маленький Кайрам вдали от родины, среди неверных, которые смеются над ним, забудет веру отцов и не придется им встретиться даже в садах Пророка!».

— «Вот почему он так кроток с своими невольниками и так щедр с неимущими; он надеется, что Аллах зачтет его старания и смягчит сердце того, кто теперь господин Кайрама. Ежегодно в тот день, как исчез Кайрам, шейх отпускает на волю 12 невольников и молит Аллаха о дарованы свободы его сыну».

— «Я слышал об этом» — сказал писец. — «Но столько слышишь всяких странностей! Про его сына никто не упоминал, но все говорят, что шейх странный человек и ужасно падок до рассказов. Говорят, что он ежегодно устраивает состязание между невольниками и, кто лучше расскажет, того отпускает на свободу».

— «Не верьте всему, что люди болтают», — сказал старик, — «все так, как я вам сказал; мне это хорошо известно. Очень возможно, что он в такой скорбный для него день желает немного развлечься и слушает рассказы; но освобождает он невольников ради сына. Однако, вечер становится прохладным и я пойду… Салем алейкум, приветь вам, молодежь, постарайтесь другой раз лучше думать о добром шейхе».