class="p1">— Жаль, только, с квартирой не получилось! Так не бывает, чтобы господь все блага разом разложил перед тобой, — заметил Антон, виновато глядя на жену.

Ира, не желая казаться сквалыжной, перевела разговор с химер на животрепещущее:

— Вспомни записки? Константин размахивал ими. Они лежали в бумагах покойного Николая Петровича. Хочешь, принесу их сейчас?

— Нет настроя, лучше после кладбища, — вздохнул Антон.

Хороня тела, мы отдаём дань душам мёртвых, нравственный закон зовёт. Дамир Павлович в штатском и его дражайшая супруга под чёрным платом сильно сдали. Дул резкий, порывистый ветер, панихида шла быстро; вначале Вероника держалась, но при последнем прощании покачнулась, стала оседать на бело-рыжие комья глины. Антон с Виталиком еле удержали её, подхватив подмышки. Вот и всё: утлое судёнышко европейских надежд разбито вдребезги об острые края обломков житейского ледохода…

— Я прослушал кассету, — тихо сказал генерал Антону, когда выбрались из тесноты могил. — Кого в Варшаве ты встретил?

— Внука вашего старшего брата. Вот документы, которые он передал.

— С этим проще, попрошу помочь товарищей в Польше. А Вероника?

«Прежде всего, она — моя дочь, и не прижита впопыхах в случайной встрече! — с внезапно хлынувшей злостью подумал Антон. — Почему дочь должна повторять судьбу матери? Пусть сначала поживёт обыкновенным человеком, обзаведётся семьёй с детьми, а уж потом сама решает — так ли необходима эта мнимая исключительность с играми в Мату Хари».

Но вслух лишь отметил:

— Практика перманентной мировой революции не для неё. До смерти напугана изнанкой этой жизни! Думаю, ей лучше перевестись и спокойно доучиться в нашем университете. Нужно только юридически установить факт моего отцовства.

Генерал в знак согласия кивнул.

— А Маринэ имела отношение к вашему ведомству или это секрет?

— Какие между родственниками секреты. Она сама захотела.

— Тогда почему же…

— Новые люди пришли, скоро и здесь всё переменится, — прервал Дамир Павлович. — С этим подонком в Германии, конечно, разберутся. Трус! Так испугался, что не прихватил кассету?!

Кивнув ещё раз, Дамир Павлович зашагал к машине. Вероника, виновато со всеми попрощавшись, засеменила за дедом.

— Мы не вхожи в их круг, — пояснил Антон, глядя вслед кавалькаде чёрных «Волг».

Дома почти сразу свалила с ног жёстокая лихорадка: тело колотит так, что аж зубы стучат.

Под утро отпустило ненадолго: он с усилием поднял пудовые веки — навстречу лучащийся восторгом взгляд мамы Лизаветы:

— Антошка! Скоро будем гулять по Москве! Кривенькие переулочки за Мясницкой, особнячки пречистенские, векующие за чугунной вязью решеток, уютные заснеженные арбатские дворики каждую ночь во сне вижу. Идёшь с девчонками вечером после кино — снежок под ногами: хруст! хруст! И дорожки присыпаны песком с конской солью. В старину по наитию полгорода задами обойти можно было…

Прошлое, …людская память избирательна и вспоминает так, как хочется помнить. У Палихи как-то ломали доходные дома, этажа в четыре каждый. Ковшиком похрустывая, экскаватор срывал личину стен, выворачивая человеческое нутро, этаж за этажом, на всеобщее обозрение. Случайно оказавшись в толпе зевак, Антон не мог оторвать глаз от обнажённых клеток-комнат. Будто сок с надрезов ствола берёзы из каждой клеточки сочилась изнанка того самого прошлого. Глава за главой — повесть смутных времён не забытых всеми чеховских сестёр и благородных юношей-гимназистов, а новых мелких хозяйчиков и кухаркиных деток с их неизжитой психологией мещанина. Десятилетьями они копились в чреве столицы среди купленных по случаю источенных клопами шифоньерок и трухлявых господских комодов, пока, наконец, их потомство не смешалось в новостройках Москвы со служилым и рабочим людом…

Антон очнулся: голова ясная, только лоб в холодной испарине. Уже утро, он у себя в квартире, Ира рядом прикорнула в халатике. Испуганно открыла глаза.

— Ты в порядке?

Она кивнула.

— Снилась ерунда какая-то!

— Мы с лета в каком-то разудалом ритме живём, — вытирая ему лоб, заметила Ира. — По себе чувствую: время вскачь понеслось, будто стремимся догнать чего-то…

— Мне стало казаться, — задумчиво ответил Антон, — что человек может прожить несколько жизней — они все в генах прописаны. Ведь предков много, и каждый — со своей судьбой. Но вначале, мы совершенно бездумно судьбу своих родителей пытаемся повторить.

— Что ж в этом плохого? — недоумённо поинтересовалась жена.

— Плохого-то ничего, но не твоим может оказаться, и остаток жизни будешь маяться не в своей тарелке.

— Подводишь базу, что нужно периодически разводиться и жениться снова? Признайся, мелькнула мыслишка, когда отбывал в Германию? А звонок Константина — лишь повод, оправдание для себя искал. Я на вокзале это почувствовала, потому и о беременности не сообщила. Зачем тебе напоследок руки связывать…

— О-хо-хо, — вздохнул Антон. — Неисповедимы пути твои, Господи! И не осознать нам многогрешным, помыслов твоих! Зато теперь как заново вместе жить начинаем…

Вечером они сели читать записки покойного свёкра Ирины. В октябре 41-го медсанбат военврача Боярова оказался под Дмитровым. Немцы рвались к Москве. Остановить любой ценой. Приказ. Страшно смотреть, как несколько суток кряду сорванные кто — откуда ополченцы почти голыми руками пытаются задержать немецкие танки. К вечеру подогнали очередную разношёрстную роту.

Кузьминский — старший достал флягу со спиртом, плеснул молодому военврачу:

— Я из бывших зэков. В Москве жена и дочка Лиза. По лагерям мыкался почти десять лет. Попал, как говорится, ни за понюшку табаку. Смолоду привык бродить в одиночку — мысли в порядок приводил. В 31-м задержали в Столешниковом, можно сказать, за интеллигентное выражение лица. Шла паспортизация, так сказать учёт и контроль населения. Я назвался именем старого товарища — он в 19-м он к Деникину в добровольческую армию подался. Слухи ходили, вроде, погиб? Покойному всё равно, а я от родных беду отвёл. Тогда особо не разбирались. Да и дармовые рабочие руки, ой, как требовались! По этапу всю Россию прошёл. До революции мало чего видел, больше в небо пялился, а тут земная жизнь — на халяву, бесплатно.

В последние годы, при Ежове, в столицу на стройку дома у Таганской площади попал. По окончании за ударный труд выпустили многих. Когда о свободе объявили, огляделся: родные места — дом прежний совсем рядом, дай, думаю, хоть одним глазком гляну. Пришёл ближе к вечеру, когда темнеть стало. Добрые люди указали, где жена с дочкой живут. Смотрю: в окне второго этажа, что во двор выходит, свет, наконец, зажёгся. Аккуратненько так по стенке ползком поднялся, даром, что ли зэковскую науку изучал, и заглянул в окошко. Супругу Веру признал сразу: мало изменилась — в ней всегда порода чувствовалась, а вот дочка в барышню выросла. В комнатке — чин чинарём, слава богу, не бедствуют. Подумал-подумал — ну зачем былое ворошить. Начальству известен