– Позвольте, – нахмурился Глеб, – что вы имеете в виду?

– Я не говорю о социальных структурах, – поднял руки Прокеш. – Речь идет о временах настолько давних, что не было еще и первых доплеменных общностей. Но это не могло не отложиться в сознании…

– Что «это»? – не выдержав, перебил я его.

Пора бы ему объяснить – какое отношение имеют его рассуждения ко мне, Глебу Коробову, да и ко всем остальным.

– Не знаю, – коротко ответил Прокеш. – Не знаю, как назвать «это». Остатки форм праразума? Или остатки воздействия или взаимодействия праразума и разума человеческого? Я представляю это как нечто находящееся в прошлом. Вернее, прошлое для него – единственная среда обитания. А еще точнее – это материализованное и персонифицированное воплощение прошлого.

– Вы так говорите, словно прошлое существует, – поднял брови Глеб.

– Возможно, я упрощаю. Мне легче представить прошлое в виде конкретного существа. Не злокозненного, но отнюдь не собирающегося уступать свое место и поэтому способного на все. Для него любое изменение состояния, в том числе или в первую очередь нашего с вами состояния, – зло. Его цель – сохранить себя в неизменности, его стремление – включить человека в себя, как муравья в янтарь. И поэтому оно для нас – зло!

– Ага! – сказал Глеб. – Кажется, я понял. Вы считаете, что в прошлом затаилось нечто, несущее нам зло? Этакий старый дьявол?

– Почти так, – кивнул Прокеш, – только небольшое уточнение: прошлое – оно и есть само зло!

– Ну-у… – протянул Глеб, но Прокеш перебил его:

– Прошлое, а не история! Прошлое, а не память! Прошлое, а не опыт! Дальше продолжать?

– Подумать надо, – ответил Глеб.

– Надо, – согласился Прокеш.

– Вот я думаю и одного не пойму, – начал я, а когда Прокеш вопросительно на меня посмотрел, продолжал: – Не пойму, когда вы все успели так основательно изучить?

– Так это еще не все! – вскричал Прокеш. – Если бы не Миронов, я бы и до десятой доли всего недодумал. Три дня и две бессонные ночи. Он мне очень помог. Великая вещь – эйдетическая память, лучше, чем сто транспьютеров.

– Он тоже согласился с вашей концепцией прошлого?

– Растер в пыль и развеял по водам! Как он меня обзывал, нет, как он меня обзывал! Феерия! Я рад, что вас там не было, молодые люди. Очень роскошное, но в высшей степени непедагогическое зрелище.

– Значит, Миронов не согласился, – осторожно сказал я. – Что из этого следует?

– Ничего не следует! Спросите у Виктора Тимофеевича, сколько раз ему приходилось ошибаться в выводах и оценках? Если он будет отпираться, шепните ему на ухо два слова: «Хрустальная затычка!» Мало ли с чем он не согласен!

– А что дальше? – нетерпеливо спросил Глеб.

– Дальше? Представьте, что вдруг у вас больше не будет никакого «дальше». И не только у вас, но и у всего человечества. Генофонд исчерпан или исчезли стимулы существования. Да мало ли что! Процесс будет длиться долго, очень долго. Вот вы уже видите, как вас с трона царя природы медленно, но неотвратимо выпихивают не млекопитающие, не птицы и даже не рыбы, а, скажем, насекомые или микроорганизмы. Что вы предпримете: достойно встретите свой конец или постараетесь оттянуть его, продлить агонию, продлиться самому как можно дольше? Неужели не будет обидно, что вашими наследниками станут какие-то вонючие козявки? Неужели не будет досадно, что от всего великолепия останутся даже не тени, а следы теней на тающем снегу?

– Мне – нет! – ответил Глеб.

– Прекрасно, – обрадовался Прокеш. – А почему?

– Трудно так сразу сформулировать. Если после нас останется хоть какой-то разум – и то хорошо.

Прокеш показал мне большой палец. Я попытался улыбнуться, но не смог. Вот сейчас, чувствовал я, он скажет главное. Я боялся разочарования, и было немного обидно, что Прокеш не рассказал об этом мне вчера. Я прекрасно отношусь к Глебу, но мог же он сказать еще вчера! Или только сейчас все додумал?

– Человечество не эгоистично! Интересы коллектива, как правило, доминируют в сознании его членов. Раньше это были интересы племени или рода, потом своего класса, ну а сейчас, хвала разуму, человеческой общности. В нас существует потребность думать не только о себе, потребность заботы. Но что, если праразум считает единственно достойным существования себя и только себя, если для него нет понятия несуществования и любой переход от существующего к возникающему для него есть зло и единственно приемлемое состояние для него – абсолютный гомеостаз. Остановка или локализация времени, бессмертие. Что всего страшнее богам? Время! Самая могучая сила, олицетворяющая природу. Возможно, праразум смог победить время. Он потерял смерть, но приобрел судьбу.

– Хорошо, а что дальше? – спросил я. – Вы, я, Глеб готовы благородно передать эстафету разума. А что сделал праразум?

– Он передал себя, – тихо ответил Прокеш.

Глеб вежливо покачивал головой, ожидая продолжения, а у меня от взгляда Прокеша почему-то заледенели пальцы. Прокеш отвел глаза и негромко заговорил. От его возбуждения не осталось и следа, он размеренно, скучным голосом ронял, нанизывал слова, вязал хитрое свое кружево. Естественно для любого разума, говорил он, бороться за существование. И как бы мы ни расписывались в своем альтруизме и любви к разуму вообще, если человечеству будет предъявлен выбор – или оно, или козявки, то выбор будет один, и он, Прокеш, знает, каким он будет. Но если выбора не будет и природа, так сказать, попросит сдать дела и удалиться на покой – неужели разум человеческий смирится? Да, можно прямо сейчас составить хороший каталог громких слов и приличествующих моменту деклараций. Но что, кроме этого, оставит человечество в наследство? Знание? Память о себе? Предметы материальной культуры? Поймут ли когда-либо козявки, что все оставленное – память, знания, предметы? А если тому, перворазуму, нечего оставить, кроме самого себя? У него нет предметов материальной культуры, поскольку он воплощаем в любой предмет! Если нет знаний, поскольку мир постигается им непосредственно? Если, наконец, нет памяти о себе, поскольку разум и есть память?

Прокеш еще немного порассуждал о природе разума, о разуме и природе, о том, что природа, может, и есть предмет материальной культуры праразума, но версию эту быстро отмел. И наконец, он заявил, что практически любой разум должен сделать попытку законсервировать, закапсулировать себя, превратиться в спору, чтобы при первом же удобном случае возродиться. Как, в какой форме может существовать такая спора, он, Прокеш, не знает. Но предполагает, что это может быть некая матрица, своего рода полимодулятор, инфорэнергетический либо метампсихический….

Он говорил, обволакивал, терминология не всегда была ясна, но общий смысл я уловил. Судя по тому, как Глеб чуть подался вперед и напрягся, – он тоже.

Красивая получается картиночка: из тьмы времен передается от человека к человеку, от существа к существу матрица-спора, в какой-то критический момент она раскрывается – и что?