ей. Опустошённая и неврастеничная невольным общением с ним, она хоть и размышляла о навязанности ей этих отношений, но жалела его той жалостью бабьей, из-за которой и бросить-то его решительно не могла.

И словно в компенсацию за её терпение и жалость, она понесла. Обрадовалась она, как бы больше не за себя, а за него. Ведь ему в его жизненной нестойкости будет дан ребёнок, как то́, что поддержит, оживит, даст силы. О себе она как-то не задумывалась, впрочем, как и о ребёнке.

Всё что происходило в роддоме, было неправдоподобно, будто и не с ней это происходило. Одуревши от слабительных и стимулирующих, не вызывавших никакой родовой деятельности, она покорилась тому, что ей прокололи плодный пузырь, по ногам покатилась липкая жидкость. К столу, на котором покоилась она со своим животом, подвезли капельницу, струйно перетекавшую в вену. Если бы не это странное онемение чувств, отстранение от происходящего, она, может быть, и ощущала бы полностью схватки, следовавшие почти непрерывно, она же только наблюдала, как на соседнем столе у совсем молоденькой роженицы выдавливали плод. Рассматривала она и будущих акушеров, обступивших её, ведь она была «старой» первородящей.

Когда пошли потуги и начало перехватывать дыхание, какое-то стыдливое чувство вернуло её к собственной «реальности». И тут произошло, хоть и ожидаемое, но от этого не менее постижимое.

Тело так и не почувствовало вначале, как в стремительности ч т о-т о покинуло его.

Акушерка приподняла на руках э т о, поднесла к ней.

– Девочка! – услыхала она.

Она смотрела без волнения или трепета, потом перевела взгляд на словно сросшуюся с ней капельницу.

– Можно уже отключить?

– Нет, – ответила акушерка, ребёнка на руках у неё уже не было, – сейчас будет второй период родов.

– Знаю, – вяло согласилась она, равнодушно вслушиваясь в звонкий шлепок, которым сопровождался выход детского места – плаценты.

Скорее всего, её «нездешнесть», «неприсутствие» объяснялись началом тяжелейшего гриппа, который захватил её сразу, как только привезли её в палату, другую, не рожениц, а уже – родильниц. Это позже пыталась она анализировать своё состояние в роддоме.

А тогда: тусклый свет в палате, скачущая температура, маска, в которой впору задохнуться, орущие новорожденные, хлюпающая кровь (плохо сокращается матка), отсутствие в груди молока, а чуть позже его застой, начинающийся мастит… она потеряла отсчёт времени, хотя по часам, с шести утра до двенадцати ночи приносили конверты с детьми, те открывали свои беззубые рты и требовательно кричали.

Она смотрела на женщин уже имеющих детей и на молоденьких-первородящих, они прикладывали детей к груди, а те либо сопротивлялись, либо сразу мирно присасывались, но грудь брали все. С ней же творилось непонятное, она не могла кормить свою девочку. Что-то безобразно-коровье чудилось ей в том, что этот ротик, чавкая и сопя, будет тянуть из шершавого коричневого соска живую жидкость. Санитарки и молочные сёстры суетились вокруг неё, хлопоча, прикладывали ребёнка то к одной её груди, то к другой. Девочка, если была сыта донорским молоком, то сопротивлялась, а если бывало и искала ротиком, то, нашедши, выплёвывала и заливалась плачем, становясь обезьянье-красной. Она пугалась и просила перевязать ей грудь, чтобы перегорало молоко, а девочку вскармливать донорским… Она было уже решила настоять на своём и шла сказать об этом заведующей отделением, когда в коридоре встретила каталку с детьми, которых везли на кормление. Все они, запеленатые, мирно спали, только её девочка таращила глазки и вдруг зевнула, широко и сладко, обнажив своё нёбо, такое удивительное, будто ненастоящее, и как-то встревожилась, словно почуяв материнское присутствие. И тут ей припомнились е г о слова о нелюбви её к органической жизни, ко всему живому. Она выхватила ребёнка из каталки, прижала к себе, санитарка бросилась к ней.

– Положите сейчас же!

– Это моя девочка!

– Не положено!

– Это моя дочка, понимаете?! Я её никому не отдам, смотрите у нас же одинаковые номера на браслетах.

Она потрясла клеёнчатым номером на запястье. И ещё сильнее прижала к себе свёрток с ребёнком, которого она сама родила.

В палате поглубже уселась на койке, спиной прислонившись к стене, вся сжавшись, она поднесла ребёнка к груди. Девочка активно засосала, она стала матерью.

А ещё позже страх за ребёнка, которого одолевали болячки и напасти, выжег в ней, вмёртвую, женскую сущность. И тот же страх, что сделал её (исключительно) Матерью, убил в ней жалость, то единственно большое чувство, которым питалась её любовь к юнцу, оплодотворившему её.

Пришлось промаяться с ним ещё несколько лет, пока он не ушёл. Так и прожила она остальные годы с дочкой и без мужчин. Это могло бы показаться странным, но она не отделяла свою дочь от себя. Та была точно продолжением её, видимо пуповинная связь оборвалась во время родов только физически.

Девочка росла, и она со смешанным чувством удовлетворения и досады наблюдала появлявшуюся женскую оформленность. И когда они вдвоём, почти одного роста, шли по улице, она ловила взгляды, которыми не только ровесники-подростки и юноши, но и мужчины, смотрели на её девочку, то и сама выпрямлялась по-молодому, точно ей самой было адресовано, это, связанное с вожделением, восхищение. И не было в ней и капли ревности, словно и самой её-то не было! Вот только теперь и дошло до неё когдатошнее его рассуждение о тождестве… Оно и вправду не могло свершиться в Любви, ибо было по ту сторону Любви.

Наверное, потому что впервые за эти годы девочка уехала так надолго, в санаторий к морю, она, очутившись одна, очнулась!

Но неужели, чтоб почувствовать себя снова женщиной, ей пришлось нажать на неприкосновенную, до которой обещалась е м у никогда не дотрагиваться – точку?

В вопросах и воспоминаниях наступило раннее летнее утро, кончилась ночь, а с ней и наваждение.

Быстро ополоснувшись под душем, она как всегда красила губы перед зеркалом и, неожиданно подмигнув себе, рассмеялась: «А что, может быть, ещё найдётся мужчина, которому захочется умереть как Рафаэлю, в моих объятиях!»

«Ничего ещё, очень даже и ничего», – оглядывала она себя в зеркале, подбоченившись, склонив набок голову, отставив ногу…

Утром, особенно погожим, не всё кажется безвозвратно утерянным.

Любляна

– Ну, не могу я вас Ирина Константиновна допустить на выезд с тургруппой в Югославию. Мало того, что вы не член КПСС, так вы ещё и незамужняя, – и начальник первого отдела с какой-то даже укоризной посмотрел на неё.

– Иван Никифорович, вы же знаете, я и в партию хочу вступить, и замуж пора, так женихов нет, – умоляюще заговорила