Я пристально наблюдала за лучом от его фонаря. Наконец он повернулся к кустарникам и насыпи в направлении, противоположном моему, и я сорвалась с места, бросилась через шоссе и по пологому склону к плоской белой равнине. Удалившись на тридцать метров, я остановилась и стала прислушиваться и смотреть.

Теперь фонарей нигде не было видно – только красные фары фургона. Я стала двигаться параллельно шоссе, чуть-чуть отходя от него боком, и наконец нашла канаву – потому что соскользнула вниз по её краю, вызвав камнепад. Затем всё случилось быстро.

Я услышала тяжёлое, как у собаки, дыхание, мужской голос закряхтел, а за этим послышался очередной маленький камнепад. Чёрный силуэт выпрямился и стал увеличиваться. В слабом свете я различала очертания спутника американца: он вертел в темноте головой туда-сюда, а ненормальной формы руки держал в воздухе… Нет. Дело было не в руках – он держал пистолет.

Я съёжилась, присела на корточки, привела тело в равновесие, глубоко вдохнула и задержала воздух – от того, что произойдёт дальше, зависела моя судьба. Надо было дать ему подойти поближе, но не спугнуть. Я попыталась заставить время замереть – об этом говорил Авенданьо, и это же испытала я, стремительно мчась на мотоцикле: фермата, обрушившееся время – казалось, я могу его пронзить. Тут пассажир фургона сделал шаг вперёд, приблизившись ко мне, я бросилась навстречу и ударила его по лицу кривым ножом из всех сил. Он упал на спину с бессмысленным, сдавленным, жидким, булькающим звуком. Я кинулась на него, снова нанося удар ножом-корво – сначала по поднятым рукам, потом, когда руки упали, по тусклому лицу, влажно блестящему при движении.

Он перестал булькать и издал долгий вздох.

Я приблизила своё лицо к останкам его лица – дыхания не было, в открытых неподвижных глазах скапливался лунный свет.

Сделано. Чем бы я ни успела стать, чем бы ни стала в будущем – главное, теперь я убийца.

Я целую вечность дышала в изуродованное лицо убитого, пытаясь сохранить его в памяти. «С каждой очередной утратой невинности мы убиваем часть себя», – сказал однажды Авенданьо в «Кафе де Сото» после лучадоров, вампиров и девочки, превратившейся из белой розы в окровавленную клыкастую мегеру.

Отстранившись, я сняла липкие от крови перчатки и принялась обыскивать землю, пока не наткнулась на нечто твёрдое с прямыми краями – металл. Найдя пальцем спусковой крючок, поднялась, сунула перчатки за пояс и направилась от трупа пассажира туда, где, как думала, оставался мотоцикл.

Сначала я пошла не в том направлении, повернула назад и искала, пока не нашла свою машину в том же самом виде, в каком оставила. Из груди вырвался громкий вздох облегчения – если в тот миг у меня на земле оставался дом, он был там же, где мотоцикл. Как легко мы привязываемся к вещам. Как легко привязываемся к людям. Как легко становимся убийцами.

Натянув рюкзак обратно на плечи, я выпрямила мотоцикл и с дрожащими ногами стала подниматься по склону из канавы на относительно ровную землю. Фургон по-прежнему стоял на дороге в какой-то сотне метров от меня, и его фары горели.

– Сеньорита Серта! – кричал во тьму американец, стоя в свете фар и глядя не в ту сторону. – Куда ты идёшь? Мы тебя найдём! Выходи на свет!

– Нет никаких «мы»! – крикнула я, не сумев удержаться, подняла пистолет и выстрелила в него.

Пуля ударилась о фургон. Американец упал на колени и быстро оказался по другую сторону фургона. Мне показалось, он заметил вспышку от моего выстрела, но мне было всё равно. Гнев переполнял меня, и я заорала:

– Твой сраный помощник мёртв! Я его убила!

Я представила, как режу и пытаю американца, будто я – Сепульведа, а он мой Авенданьо. Представила, как потрошу его – интересно, что выползет на свет из красной глотки? Представила того, кто сейчас лежит в канаве, и его последний булькающий вздох.

Я, как и Авенданьо, сошла с ума.

Нужно было скорее убираться. Если придётся, я могла бы убить американца, но не хотела.

Я завела мотоцикл, который заревел, будто хищное дикое животное, бродящее по солончакам, натянула шлем, ещё два раза выстрелила в фургон и уехала в темноту.

* * *

Как только я потеряла фургон из виду, то включила фонарь и вернулась на шоссе. Ехать мимо фургона, очевидно, я не могла, и пришлось держать путь через ближайший городок, закусывая губу и надеясь, что армия Махеры не поставила тут блокпост. Теперь я была не только изгнанницей, но и убийцей, и, скорее всего, врагом государства. Видаль и его режим не любили образованных, и моя докторская степень делала меня неблагонадёжной.

Не знаю, что придавало мне силы во время событий, случившихся раньше этой ночью – адреналин, инстинкт самосохранения, гнев, ненависть, тайны «Opusculus Noctis»? – но теперь этот двигатель меня покинул, и я чувствовала только слабость и холод, дрожа. Поискала перчатки, но, видимо, потеряла их после бешеной схватки с убитым – «Исабель, да ты его покромсала в фарш; в открытом гробу его точно не похоронят», – как и голубой клочок платья, бледный от воздействия погоды.

Чем было то место – приманкой, чтобы меня поймать, или чем-то большим? Может, поэтому его координаты не совпадали с остальными? Может, и Авенданьо таким образом поймали? Поймали ли? Разумно ли надеяться, что он жив? Разумно ли надеяться, что он свободен?

Ответов не было. Каждая клеточка моего тела, в которой ещё сохранялся разум, хотела, чтобы я повернула назад к границе, вернулась в удобный и безопасный университет, нашла Клаудию, поцеловала её, сказала «прости, это было ошибкой, просто нужно было кое-что сделать». Она придёт в ярость, но потом смягчится, и мы будем нежиться среди марокканской плитки и египетских простыней, пить и тратить деньги Авенданьо, пока не закончатся. Мы позовём в постель Лауру, похожую на великолепного быка, и исследуем каждую её ложбинку и расщелину. Мы откроем все способы, которыми умные и любящие женщины могут обустроить свою жизнь.

Но я не повернула.

Одна на всей земле, вдали от времени, света и человеческого контакта, я предалась зыбкому движению.

Я нашла в темноте дорогу и свернула на неё. Снова. И снова.

До рассвета.

Я проснулась, удивляясь, что по мне не ползают скорпионы, и некоторое время лежала в грязи, смотря на кружащих вверху птиц. Тонкий, водянистый свет солнца, холод и бодрый ветер, бьющий по лицу и рукам. Губы потрескались (я спала с открытым ртом), всё тело болело; я закрыла рот, и на зубах, причиняя боль, захрустел кремнезем. Набрав в рот, сколько могла, слюны, я сплюнула, откашлялась и снова сплюнула.

Затем оттолкнулась от земли, потеряла равновесие и выровнялась, сделав два быстрых шага. Тело едва стояло прямо, соответствуя моим шатким мыслям.

Оглядевшись, я увидела свой мотоцикл, лежащий на боку: почва здесь была слишком мягкой, и из неё вышла бы плохая подножка. Пыльную землю цвета хаки не украшало ничего, кроме клочков травы с задержками в развитии, упрямых одиноких деревьев вдали да колючей телефонной линии. Серо-коричневые холмы вырастали в серо-коричневые горы.