Махера, родина моя. Глядя на неё в очередной раз, я невольно задалась вопросом, как мог Видаль совершить все свои преступления ради власти над таким голым, богом забытым местом. Впрочем, человеку это свойственно – поливать пыль кровью ради титулов и власти. Я снова сплюнула.

Я превращалась в Авенданьо.

Я заполнила бак внедорожника топливом из канистр, добралась до ближайшего населённого пункта и определила своё местонахождение. Потом купила там рабочие перчатки – тонкие, но всё лучше, чем ничего – тортильи, carne seca[21], попила воды, пошла в туалет бензозаправки, разделась до пояса, вымыла подмышки, грудь, шею и волосы, которые потом выжала. Набрав в ладони воды, вдохнула её ноздрями и выдохнула в раковину, извергая таким образом пыль, сопутствующую кочевому образу жизни. Затем согнулась над картой, запоминая маршрут до Ункеры – чуть ли не целый день езды.

Почти без мыслей в голове я вернулась на дорогу, лишившись разумности и осторожности. Теперь, в этом состоянии отупения и апатии, безопасность и приличия были забыты. Казалось, прежде чем я стала, следуя указателям, спускаться с вершин и приближаться к Ункере, прошли секунды. Шоссе извивалось туда-сюда, и с высоты городок казался очень маленьким и аккуратным – такая длинная traza[22], тщательно спланированная, начерченная и построенная век назад, когда эти тусклые горы были богаты медью. В городе было много рабочих рук, на берегу, в изгибе бухты стояла верфь. Морская влага не подходила для земледелия, но всё равно кормила людей рыбой, а верфь, знавшую лучшие дни – торговлей. Позади к берегу спускались безжизненные скалы, прерываемые только рукотворными сооружениями – шоссе, дом, дорога, стена, волнорез, верфь, пирс, – но не растениями.

Поворачиваясь то влево, то вправо на извилистом шоссе, я видела, как Ункера растёт внизу. На одном из холмов стояла, точно страж, espadaña[23] с её бело-синей верхушкой и немым колоколом. Ещё ближе. Коричневый парк – ни травы, ни деревьев, ни детей; заброшенная школа; хижина, рыбацкая лачуга; узкая просёлочная дорога среди голых развалин. Теперь, на уровне моря, воздух становился теплее и солёнее: махерская пустыня сливалась с солёной пустыней моря.

Больше зданий – тусклого цвета, как земля вокруг. «Тусклый, тусклый, тосол, Толстой… Прощание теряет свой якорь…» – мои мысли становились бредом. Я осматривала здания – некоторые походили на заводы, некоторые – на жилые дома, некоторые – на какие-то военные объекты; одно, с облезлой краской и дверью, зияющей, как рот Пантагрюэля на ярмарке, представляло собой оболочку отеля. Некоторые дома – огромные, похожие на насекомых с сотнями расколотых глаз – напоминали заводы, и все казались пустыми и недосчитывались дверей и окон. На севере, ближе к верфи, я заметила движение – перья чаек, седлавших потоки ветра, были темны от пыли, поднятой колёсами, и дизельных выхлопов. Зелёные грузовики. Солдаты.

Оставив мотоцикл за цилиндрическим зданием под сплошной, от земли до вершины, стальной крышей, между здоровым мусорным баком и стеной, чтобы его не заметил чей-то случайный взгляд, я повесила на руль свой шлем и уложила атлас в тайничок под синим сиденьем. Потом начала как можно незаметнее красться к отелю вниз по долине, где здания поворачивались друг к другу самыми невыгодными частями – задницами. Достигнув отеля, обогнула его и скользнула в глотку – парадный вход. Табличка гласила: «BIENVENIDO AL HOTEL ELENCANTOQUINTAY»[24], обои свисали гнилыми гирляндами, в углах кучами лежала сломанная мебель, все осветительные приборы вырвали из стен. Последним оплотом гордости отеля оставался стол консьержки и клерка – неподвижная громада, уцелевшая с незапамятных времен, из настоящего красного дерева, но и она под влиянием стихий начинала сереть и покрываться разводами. Восставшее, алчное море стирало любую лакировку.

El mar sueña que es el cielo.

Перескакивая через две ступени за раз – на стенах вокруг лестницы были граффити и сильно воняло плесенью – я достигла третьего этажа, где нашла комнату с окном, выходящим на север Ункеры: там между зданиями бараков или, может, арсенала стояли армейские машины. Встав у окна, я стала смотреть.

Вокруг накрытых брезентом грузовиков выстроились карабинеры, выкрикивая приказы; солдат было немного – человек пятнадцать, и в основном они бездельничали. Из грузовика вышли люди, мужчины, женщины и дети, связанные, с завязанными глазами. Ужасы, зафиксированные Авенданьо в его исповеди, продолжались.

Карабинеры загнали своих узников в одно из зданий, солдаты последовали за ними, и улицы опустели. Остался только офицер и ещё кто-то, кого я прежде не заметила – толстяк в тёмном костюме без галстука и с незаправленной рубашкой. Онистояли возле пирса, и толстяк говорил что-то офицеру, указывая на корабль, пришвартованный у пирса: это была лодка из серого металла с кабиной рулевого, радарной установкой и вращающимися орудиями на носу и корме. Офицер указал на здание, куда отвели узников, исчез в этом здании и вышел в сопровождении солдат – некоторых я только что видела снаружи, некоторые, должно быть, уже были внутри здания.

Я попыталась их сосчитать, но на тридцати потеряла счёт. Солдаты несли на корабль вещмешки, оружие, аптечки, ящики – свежие люди на заброшенный аванпост, свежие узники из Сантаверде, Коронады, Медьеры или Лос-Диаса. Смена караула. Два часа спустя они были на борту лодки, раздался звук трубы, и корабль удалился в бухту. День шёл к вечеру, и солнце, рассыпаясь по воде, наконец исчезло внутри горизонта.

На улицах Ункеры загудела и зажглась пара натриевых лампочек, отбрасывая редкие кружки света. Небо вспыхнуло закатом и потемнело, прямо у отеля затрещал и ожил ещё один фонарь. Я сидела на полу, смотрела, как растут тени, ела купленный арахис, а потом мучилась жаждой и проклинала себя. Принялась бродить по отелю, входя и выходя из пустых комнат и туалетов в поисках раковин или даже унитазов, где было бы хоть немного воды, но ничего не нашла. Выходя из комнаты рядом с той, откуда я смотрела вслед лодке, я заметила на стене у двери засохший и коричневый отпечаток ладони. Кровь.

Оглядела комнату – ничего, но…

Примитивный кровавый рисунок глаза на стене.

Авенданьо.

Он был здесь.

* * *

Теперь жажда была невыносимой, и то нарастающий, то затихающий шёпот волн Тихого океана сводил с ума. «Вода, вода, одна вода, мы ничего не пьём»[25]. Я ждала, не отрывая взгляда от глаза, и водила по его очертаниям рукой. Авенданьо… Почему-то этот рисунок заставил меня сбросить с плеч рюкзак и вынуть стопку фотографий «Opusculus Noctis».