«„Маленький ночной труд“ – и ещё какой труд!»

Я листала его переводы – «La dulce bruma del dolor», «Сладостные миазмы боли» – и свои переводы – «El señuelo de la inocencia», «Притягательность невинности» – и фотографии; слова плыли у меня перед глазами.

В конце концов я сосредоточилась на «Un pasaje a los sueños» – «Пути во сны».

* * *

Разбудил меня не шум, а его отсутствие: звуки волн затихли, их унёс отлив. Мой взгляд был неспособен проникнуть сквозь темноту вокруг; я знала только, что стало тихо. В свете содиевых лампочек я видела внизу движущиеся силуэты – тёмные, нечёткие. Они двигались группой – вспышка белой кожи, связанные руки, рот с кляпом.

Над бухтой будто бы поднялся и бесшумно висел в воздухе туман. Похожий на тромб в воздушной артерии, он змеился по улице между тёмными силуэтами и их узником. Солдаты тащили какие-то устройства – на их спинах была огромная ноша, но они сохраняли полнейшее спокойствие.

Кошачьими шагами я спустилась на первый этаж и проверила, на месте ли пистолет у моего пояса, из которого я стреляла уже три раза. Я была уверена, что патроны ещё есть, хотя, как давным-давно сказала Авенданьо, совершенно не разбиралась в оружии. Надеялась только, что при необходимости он снова выстрелит.

Стоя в глотке отеля, я подождала, пока тёмные силуэты солдат и других – их узников – пройдут мимо, и последовала за ними.

Прочь, за город, мимо холма, на котором стояла колокольня, вонзающаяся в ночное небо, по которому щедро размазаны звёзды, а белый туман луны расплывается по линии гор на востоке. Ей немало времени потребуется, чтобы миновать их вершины и покорить небеса.

Солдаты молчали и шли не в ногу.

Они сошли с дороги и зашагали по протоптанной тропинке вверх, всё выше, прочь от Ункеры. В бухте мигали огни рыбацких яликов, которые вскоре затмил сгущающийся туман. Я отстала, чтобы солдаты меня не заметили, и поползла.

За пару километров от города было плато, и я прокралась вдоль его края на восток, откуда мне было удобно смотреть. Солдаты вроде бы сгрудились у природного углубления в земле, куда мог бы поместиться автобус. Тяжело дыша, я поползла наверх. Тяжёлый пар, окутавший бухту и склоны, словно пульсировал и сгущался.

Я устроилась и стала ждать.

Солдаты встали в аккуратный строй, и двое из них схватили узников и заставили их выстроиться в ряд. Теперь звёзды горели ярче, словно вещество, наполнявшее воздух (чем бы оно ни было), начало светиться. Оглянувшись, я увидела за собой набухшую, расцветающую луну и вдруг испытала смещение: солдаты, узники, крутой склон за спиной и пустой город внизу – всё обрело в моих глазах чёткие очертания. Туман – миазмы – не исчезли, теперь они обостряли мои чувства, словно были облаком сверхактивных электронов, трещащим от света; роем летучих светящихся электронов; пятнами после того, как посмотришь на солнце.

Солдаты вынули кляпы изо ртов своих узников.

Сердце в моей груди забилось, точно хотело выскочить. Я схватилась за пистолет, будто могла напасть на этих карабинеров, будто могла освободить несчастных, выстроенных на краю ямы.

Двигаясь в унисон, солдаты натянули на их лица маски. Какой-то мальчик заплакал, женщина стала их проклинать, старик зарыдал, взывая сначала к Христу, потом к его матери.

Один из солдат (его силуэт был бесформенным, а за спиной висел гигантский цилиндр) поднял руку, в которой держал дубинку – палку, баттуту[26]? Нет, не баттуту – если передо мной был дирижёр, эту композицию я больше никогда не хотела бы слышать. Она извергла газ, смешавшийся с миазмами, и узники начали кашлять и задыхаться. Сияющий дым, пронизавший воздух, стал пульсировать и расти, густеющие щупальца поползли из него в небо. Забыв о пистолете, я не могла дышать от ужаса.

Один из узников накренился вперёд и упал в яму. За ним последовали остальные. Солдаты стояли совершенно неподвижно.

Миазмы сгустились, солдаты замерли в постоянном бездействии – время обрушилось. На расстоянии двадцати шагов от меня впереди кто-то стоял. Мужчина в костюме – красивая внешность, очки на размер меньше, чем нужно.

– Здравствуй, учёная, – сказал Клив, глядя снизу вверх на меня, присевшую на корточки. – Как я рад, что ты можешь присоединиться к нам.

Я никогда не видела его раньше, но, увидев, испытала трепет узнавания, словно слова Авенданьо стали частью моих воспоминаний. Клив зашагал вперёд – по крайней мере, так его движения охарактеризовал мой мозг. Миазмы вокруг него мерцали, струились изменчивыми потоками, кружились водоворотами. Он был человеком, но не только. «В этом человеке я чувствовал свой конец – концы всего».

– И ты всё принесла, – усмехнулся он. – Идеально.

Я подняла пистолет, целясь ему в грудь, но Клив покачал головой:

– Ты ведь посвящённая? Читала строки, начертанные кровью и семенем? Читала, конечно. И не только читала, но переводила. Я не смог бы прийти к тебе, если бы не твой энтузиазм. Уже которую неделю ты стоишь на краю… – За этим последовали слова, которые я не поняла, но от которых по коже поползли мурашки.

Я вспомнила квартиру Авенданьо в Малаге, где я погружалась всё глубже в «Opusculus Noctis», где росла тень и густели очертания силуэта.

– Да, – продолжил Клив, точно читая мои мысли, – а потом явился твой маленький страж («Томас!»). Клив пожал плечами: – Но ты, невзирая ни на что, не остановилась, хотя для этого достаточно было бы хоть сколько-нибудь рациональной мысли. И теперь ты здесь. Принеси мне фотографии, – он вытянул руку.

– Нет. У меня есть пистолет, и я его использую.

– Попробуй, – Клив поднял руку.

Я нажала на спусковой крючок, но курок не шевелился. Вокруг воронёной стали мерцали миазмы.

– Дай мне фотографии, – продолжал Клив. – Ватиканская библиотека сгорела. Теперь уже много лет, как путь через девушку закрыт. Дай мне фотографии.

Наверно, маска начала падать, и владение Клива испанским деградировало – я не понимала почти ничего из его слов.

– Нет, – ответила я. Но как это было бы просто – покончить со всем, сбросить с плеч рюкзак и швырнуть ему. Он ведь ушёл бы тогда, да? Да? Я даже спросила:

– Если я отдам вам фото, вы отпустите меня? И Авенданьо?

– Ц-ц-ц, – ответил Клив. – Теперь всё это позади. Плаваем в древнем воздухе… – он поднял руки, словно под струями лёгкого летнего дождика. – Смотри. Видишь? – он повернулся, глядя через братскую могилу на море и небо.

Миазмы разрослись. Их щупальца вплетались в небо, извиваясь словно лозы, разъедая небесный свод.

– И смотри, – Клив указал на землю.

Яма с трупами будто разрослась перед моими глазами. Я замечала трупы узников – здесь были женщины – агитаторши, активистки, жёны, любовницы; мужчины – рабочие и академики, которые обронили неосторожное слово в поле слуха «видалистас»; дети, семьи которых не знали, где они; их страдания воскуривали здесь во имя бескрайнего неба. Последние мгновения всех этих жизней, полные мук и унижений, подкармливали миазмы.