— Ну и черт с ним, пусть беседует, я-то причем?

— Так он о тебе спрашивал, — елейным голоскомдоложила Маруся и захихикала. Остальные подхватили.

Я показала им язык и, выйдя из комнаты, прошествовала вфойе.

Да, Маруся не соврала — Геркулесов стоял у вертушки, листаязлополучный журнал. Но обрадовало меня не это, а то, о чем подруга умолчала, аименно: Лев Блохин, собственной персоной, да еще без наручников и охраны.

— Выпустили? — воскликнула я.

— Ага, — глупо улыбаясь, согласился Блохин. Вид унего был довольный и до неприличия смешной: брыластое лицо так и светится,волосы торчат веничком, желтая щетина переливается золотом на толстомподбородке. Не гоблин, а домовой-переросток какой-то.

На наш диалог среагировал Геркулесов. Он недовольно насупилсяи стал еще усерднее, я бы даже сказала, с остервенением перелистывать страницыжурнала. Сразу было видно, что он не только не хотел меня видеть, но даже нежелал слышать мой голос. Вот Маруся получит, когда я вернусь в комнату.

— Значит, не экспертиза показала, что это не твойпочерк? — я решила продолжить разговор, назло Геркулесову — пусть немечтает, что его неприступность меня спугнет.

— Ага, — вновь согласился Лева и вновь дурашливоулыбнулся.

Тут на лестнице раздался грохот, будто по ней неслось стадомамонтов. Потом с вжиканьем и скрипом распахнулась дверь, разделяющая фойе спролетом, и в проеме показался взлохмаченный, слегка вспотевший и сильнозапыхавшийся Зорин.

— Лева! Друг! — взревел он и бросился к Блохину.

Чуть не своротив по дороге вертушку, он преодолелразделяющее их расстояние, гикнул, воздал руки к небесам и заключил-таки другав объятия.

На это стоило посмотреть, господа! Даже Геркулесов оторвалсяот своего занятия и уставился на воссоединившихся товарищей. Судя по егофизиономии, подумал он о том же, о чем и я, а именно о том, что горячие объятияэтих двух гигантов производят не душещипательное, а уж скорее душераздирающеевпечатление. Мне, например, сразу вспомнился старый фильм «Гадзила противКинг-Конга», и я с ужасом ожидала, когда один из них падет под тяжестью другого— потому как столь энергичных похлопываний не смог бы выдержать даже японскийящер.

Но никакого членовредительства не произошло. Нанесянапоследок друг другу пару ощутимых тычков в область солнечного сплетения,друзья угомонились. Мы с Геркулесовым вздохнули с облегчением.

— Можно идти? — красный от возбуждения Блохин всееще не мог решить, пора ли ему ретироваться.

— Можно, — разрешил добряк Геркулесов. После, когдаони, топоча, ушли, он обернулся ко мне. — А вам чего?

— Ничего.

— Ну, так и идите себе, работайте.

— Не пойду, — спокойно ответила я и взгромоздиласьна ограду «проходной».

— Как хотите, — буркнул он, не поддавшись напровокацию.

— И кто у нас теперь первый подозреваемый? — последолгой паузы поинтересовалась я.

— Вас это не касается.

— Раз не касается, тогда я вам не расскажу орезультатах своего расследования.

— Ха! — вот и все, что он сказал.

Что ж, как пожелаете! Еще немного посидев и дождавшись, когдагосподин следователь удалится, удалилась и я.

В остальном день прошел, как обычно. И, пожалуй, можно быбыло на этом закончить главу, если бы не один инцидентик, о котором я сейчасрасскажу.

Итак, около 5 вечера я подходила к своему подъезду. Темнелонынче рано, но было еще достаточно светло, чтобы разглядеть, что природа ужеподготовилась к зиме, вот, например, шиповник, еще неделю назад его листва,хоть и поредевшая и пожелтевшая, была довольно пышной, а теперь на шипастыхветках остались лишь единичные листочки.

Меня это обычно угнетало, но только не сегодня, на сей раз яобнаружила в этом природном умирании один плюс — теперь никакой маньяк меня вкустах не подкараулит.

Взбодренная этим открытием, я весело запулила валяющуюся надороге бутылку подальше в кусты и двинулась к крыльцу, как вдруг… Бутылкаподпрыгнула на кочке, звякнула и сменила траекторию. Теперь полетела она совсемне в палисадник, а под лавку. Тут же, как она достигла цели и обо что-тоботнулась, из-под скамейки показалась рука.

Костлявая, бледная, с худыми цепкими пальцами.

Я судорожно втянула ртом воздух и вопреки всем законамздравого смысла замерла. Нет бы рвануть, пнуть, заголосить, наконец. Но нет,стою, не дышу.

Но рука тоже повела себя не совсем привычно, вместо тогочтобы обхватить своими цепкими пальцами мою щиколотку, она безжизненноопустилась на асфальт.

Я прерывисто выдохнула, но это и все, что я предприняла,чтобы спастись — только лишь избавила себя от смерти от нехватки воздуха. А востальном, была так же открыта и беззащитна. Режь меня, господин маньяк, наздоровье.

И вот тут произошло самое страшное. Из-под лавкивыпросталась нога. Тоже белая, тоже костлявая, при этом еще и голая.

Как я заголосила, увидев эту ногу! Сирена скорой помощиотдыхает! Весь ужас в ор вложила, все силы! Голошу стою, легкие надрываю,представляя при этом, чей же труп сейчас под лавкой обнаружу. Кого из моихсоседок умертвил вездесущий убивец?

Вдруг слышу, к моему ору кто-то присоединился. Только второйголос послабее и погрубее будет. Я замолкла. Прислушалась.

— Че-е-его-о-о-о? — сипло кричал кто-тонеизвестный. — Чего о-о-о-решь?

Прошипев последний слог в слове «орешь», крикун замолк.

— Ты кто? — теперь уже шепотом спросила я.

— Дед пых-х-х-то! — нечленораздельно просипелголос.

Тут из-под лавки показалась еще одна нога, эта была уже вдырявом носке и с огромным синяком на щиколотке. Вслед за столь примечательнойчастью тела высунулась не менее примечательная, лопоухая и лохматая, голова.

— Колян?

— Кто ж ещ-щ-ще? — законно удивился он.

— Ну не скажи, — буркнула я, ругая себя, на чемсвет стоит. Вот ведь какой истеричкой стала! В вечном подлавочном квартирантеузрела сначала маньяка, а потом его жертву. И с чего бы это? Ах, да — сначаларука, потом нога, и та и другая не обремененная ни покровом. — Ты, Колян,чего голый?

— Я не. Ик. Не голый. — Он выполз из-под своегоукрытия, обнаружив на себе завернутые до колен тренировочные штаны соторванными лампасами, линялую футболку и один носок.

— И тебе не холодно? На дворе-то конец октября.

— Ок-ок-тября? — удивился Колян. — Вот времялетит! — Произнести это членораздельно, ему, видно, было очень нелегко, поэтому закончив фразу, он устало вздохнул и без сил повалился на асфальт.