Распахнув дверь института, первое, на что я обратилавнимание, так это на тишину, второе — на электронные часы, висящие надпортретом академика, часы показывали 8-20, и время это объясняло, почему винституте царит безмолвие — опять я оказалась сомой ранней пташкой. Что жподелаешь — такая карма!

Я нажала кнопку на щитке проходной, услышала привычноевжиканье — это пропуск вылетел из ячейки и прокатился по желобку к окошкувахтера. Вслед за этим звуком последовал еще один, до боли знакомый: застеклянными дверями прогрохотал трамвай и со скрежетом остановился. Значит, нетак уж рано я и пришла. Прогресс!

Я подошла к окошку вахтера, вытянула руку, как делала каждоеутро, ожидая, когда мне отдадут мой пропуск. Но пропуск почему-то в моей ладонине появился.

Тут я услышала звук открываемой входной двери, потом голоса,шаги, смех и прочий шум надвигающейся на меня толпы.

Я засунула руку поглубже и сделала пальцами хватательноедвижение, типа, не томи, гони документ.

Сзади на меня уже напирали исстрадавшиеся без работынихлоровцы.

Мое терпение лопнуло. Я вытащила руку из окна и засунула внего голову по самые плечи.

— Вы там уснули или как?

В данном случае вопрос был неуместен, ибо полулежащую настоле женщину нельзя было принять за спящую ни при каких обстоятельствах. Былаона неподвижной, застывшей, бездыханной. Лицо ее, с выпученными стекляннымиглазами, находилось прямо под колпаком настольной лампы, и можно было прочитатьна нем тот ужас, который она испытала перед смертью.

Ноги мои подогнулись, но я не упала, так как с одной сторонымой бок упирался в «вертушку», а к другому привалилась внушительная шеренганихлоровцев. Сил на то, чтобы вылезти из окна, у меня хватило. Хватило ивыдержки, чтобы не заорать при виде ее распоротого живота. Не доставало мнелишь трезвости мысли. По этому, как в тумане, я обернулась, мутно огляделатолпу (Ба! Знакомые все лица: Маруся, Паня, Слоник, рядом со мной Сулейман,значит, это он ввинчивает мне в бок свой локоть) и, нечленораздельно мыча,ткнула пальцем в окошко.

Тут толпа поднажала. Привлеченная моим мычанием и жестами,она ринулась вперед, надеясь побыстрее узнать, что же меня столь поразило.Непрозрачная органика, коей обнесли пятачок вахтера, не выдержала столь мощногодавления и после секундного сопротивления сначала треснула, а потом иразлетелась.

И тут все увидели то, что минутой раньше пришлось наблюдатьмне.

Что тут началось! Визги, крики (и не только бабьи), охи,плач. А тут еще последний кусок стекла, до этого чудом державшийся в пазах,вылетел и рухнул в лужу еще не совсем запекшейся крови.

Визг перешел в писк, плач в рыдание. Стало напряженнее, нотише. И в этой напряженной тишине мы вдруг услышали…

Тот, тот, топ.

По лестнице, скрытой от нас дверью, кто-то шел.

Толпа замерла, притихла, приготовилась увидеть.

Дверь распахнулась. На ярко освещенное пространство фойевышел, робко улыбаясь, Лева Блохин.

Все ахнули.

За моей спиной удивленно ойкнул Сулейман.

Блохин, все еще не понявший в чем дело, продолжал улыбаться,переводя водянистый взгляд с одного знакомого лица на другое. Когда глаза егонаткнулись на мою побелевшую физиономию, он видно что-то понял, потому чтолыбиться перестал и шепотом спросил:

— Вы чего?

Я показала ему глазами, куда надо посмотреть. Он медленноопустил очи. Несколько секунд непонимающе таращился на мертвую женщину… И вдругначал оседать.

Первая моя мысль была — никогда не видела, как Гадзилападает в обморок, вторая — а я чем хуже?

И согретая последней мыслью я обмякла, позволив чьим-тозаботливым рукам меня подхватить.

Очнулась я уже за проходной, на банкетке, стоящей в углуфойе. Под моей головой лежал чей-то плащ, а перед носом белел вонючий тампон.

— Чего это? — вяло отмахивалась я от ватки.

— Нашатырь. Нюхай давай, — упрямая Марусяпродолжала издеваться над моим обонянием.

— Да я уже очухалась, отстань!

Я приподнялась. В голове было еще мутно, да и тела покабудто ватное. Но я знала, что это скоро пройдет, как никак в обморок падала ужене в первый раз. Ужаснее всего было ощущение, что я вся покрыта потом, у менявсегда очень обильное потоотделение перед отключкой, притом, что в обычнойжизни даже в страшную жару я остаюсь сухой и благоухающей.

— Дай платочек, — попросила я у подруги.

— На, — услужливая Маруся сорвала с шеи шелковуюкосынку и протянула мне.

— Носовой. А, впрочем, не надо!

Я вытерла лоб ладонью. И только тут до меня дошло, что янаделала… В это миг пот на моем лбу высох сам собой, ибо я похолодела и дажеслегка замерзла от досады.

— Зачем вы вперлись в институт? — ошалело обводявзглядом сердобольных нихлоровцев, ужаснулась я. — Вы же не только следызатоптали, вы еще и Леву лишили надежды на оправдание.

— Как это? — насупился Сулейман, который насоседней банкетке обмахивал тетрадкой лежащего Блохина.

— Нельзя было никого пускать, разве не ясно? Нужно быловызвать наряд, оцепить здание и прочесать все кабинеты.

— Зачем? — пролепетал Лева, совсем скисший послемоих слов.

— Затем, чтобы найти того, кто женщину убил. Ведь этоне ты?

— Не я, честное комсомо… честное слово, не я! — ион так трогательно схватился за сердце, словно не был уверен, выдержит ли оноподобные обвинения.

— Вот и я так думаю. Значит, в здании еще кто-то был. Иэтот кто-то теперь смешался с толпой, и мы его уже не вычислим.

— Вот именно!

Этот грозный возглас раздался откуда-то издали, и сначала ядаже не поняла, кто его пророкотал, но секунда спустя, услышав вжиканье«вертушки» и уловив едва заметный аромат пряной свежести, я поняла — Геркулесовприехал.

— Вы, дорогие нихлоровцы, меня просто поражаете своейбеспечностью! — продолжал браниться он, подойдя. — У вас под носомманьяк орудует, а вам на это глубоко наплевать.

— Почему наплевать! — возмутилась одна дама излаборатории переработки. — Мы очень хотим, чтобы ВЫ его поймали, и МЫ бывздохнули спокойно после этого.

— Как Я его поймаю, если у меня в НИИ только одинпомощник и тот иногда такие фортели выписывает, — после этих слов онпосмотрел на меня, но так строго, что все поняли, что и из меня помощникаховый.

— А вы господин Блохин чего лежите? — продолжилон, все так же по-деловому строго. — Вставайте давайте, на допрос пойдем.