Кафе «Четыре кота» находилось в двух шагах от нашего дома ибыло одним из моих любимых мест в Барселоне. Именно там в 1932 годупознакомились отец и мать, и я считал, что именно очарованию этого старого кафеотчасти обязан своим появлением на свет. Притаившийся в полумраке фасадохраняли два каменных дракона, а остановившие время газовые фонари берегливоспоминания о прошлом. Войдя в кафе, посетители растворялись здесь среди тенейпрошлого, но не только. Счетоводы, мечтатели, начинающие гении оказывались заодним столиком с Пабло Пикассо, Исааком Альбенисом, Федерико Гарсиа Лоркой илиСальвадором Дали. Любой бродяга, заплатив за чашку кофе, мог на несколько минутпочувствовать себя исторической личностью.

— Боже! Семпере, — воскликнул Барсело, увидевмоего отца, — блудный сын! Чем обязан?

— Обязаны вы, дон Густаво, моему сыну, Даниелю, которыйтолько что сделал открытие.

— Тогда присоединяйтесь к нам. Сие знаменательноесобытие стоит отметить.

— Знаменательное? — прошептал я отцу.

— Барсело изъясняется исключительно высокимстилем, — вполголоса сказал мне отец. — Ты помалкивай, а не то он ещеи не такого наговорит.

Люди за столиком потеснились, освобождая нам место, иБарсело, любивший пустить пыль в глаза, настоял на том, что угощение за егосчет.

— Сколько лет отроку? — спросил он, искосапоглядывая на меня.

— Скоро одиннадцать, — гордо ответил я. Барселолукаво улыбнулся:

— Иными словами, десять. Никогда не прибавляй себегоды, букашка, об этом позаботится сама жизнь.

Некоторые из приятелей-библиофилов пробурчали нечтоодобрительное. Барсело подозвал официанта, такого древнего, что его давно ужеможно было объявить памятником старины.

— Коньяк для моего друга Семпере, да самый лучший, адля его отпрыска — молочный коктейль. Ему надо расти. И еще несколько ломтиковокорока, только не такого, как в прошлый раз, понял? Вы тут не фирма «Пирелли»,чтобы резиной торговать, — грозно сказал книгопродавец.

Официант кивнул и удалился, волоча ноги и душу.

— Ну что я вам говорил? — продолжилБарсело. — Откуда взяться рабочим местам, если в этой стране не увольняютдаже покойников? Вспомните Сида.[1] Видно, ничего уж тут неподелаешь.

Книголюб, посасывая погасшую трубку, пристально рассматривалкнигу, что я держал в руках. Несмотря на личину пустомели и болтуна, он носомчуял хороший текст, как волк — запах крови.

— Итак, — сказал Барсело, изображаябезразличие, — с чем пожаловали?

Я взглянул на отца. Он кивнул. Недолго думая, я отдал книгуБарсело, и она оказалась в опытных руках. Тонкие пальцы пианиста быстроисследовали ее состояние, переплет и качество бумаги. С рассеянной улыбкойБарсело раскрыл страницу с выходными данными и, словно опытный криминалист,исследовал ее за одну минуту. Все вокруг, затаив дыхание, наблюдали за ним,словно ожидая чуда или разрешения сделать следующий вдох.

— Каракс. Интересно, — невозмутимо произнес он. Япротянул руку за книгой. Барсело приподнял брови, однако вернул ее мне следяной улыбкой:

— Где ты ее раздобыл, малыш?

— Это секрет, — ответил я, догадываясь, что отцазабавляет ситуация, в которую попал этот всезнайка.

Барсело нахмурился и перевел взгляд на моего отца:

— Послушайте, Семпере, только из уважения к вам иблагодаря узам давней и искренней дружбы, которые нас связывают, остановимся насорока дуро, и ни песеты больше.

— Я должен посоветоваться с сыном, — возразилотец. — Книга принадлежит ему.

Барсело обратил ко мне волчий оскал:

— Что скажешь, отрок? Для первого раза сорок дуро —совсем неплохо… Семпере, твой мальчуган далеко пойдет. Он прирожденныйкниготорговец.

Сидевшие за столом подобострастно рассмеялись. Барселосамодовольно посмотрел на меня и достал свой кожаный бумажник. Он отсчиталсорок дуро, что по тем временам было целым состоянием, и протянул их мне. Ямолча покачал головой. Барсело снова нахмурился:

— Видишь ли, алчность — один из смертных грехов,порождаемых бедностью, не так ли? Так и быть, шестьдесят дуро, и ты сможешьзавести себе сберкнижку, в твоем возрасте пора подумать о будущем.

Я снова молча покачал головой. Сквозь монокль Барсело бросилразъяренный взгляд на моего отца.

— Зря вы на меня смотрите, — сказал отец, — ятут ничего не решаю.

Барсело вздохнул и стал пристально меня разглядывать:

— Послушай, малыш, чего ты хочешь?

— Я хочу знать, кто такой Хулиан Каракс и где можнонайти другие его книги, если, конечно, он еще что-нибудь написал.

Густаво тихо рассмеялся и убрал бумажник, поняв наконец, скем имеет дело.

— Ты прямо академик! Семпере, и чем вы его толькокормите? — пошутил книготорговец.

Он доверительно наклонился ко мне, и в его глазахпромелькнуло нечто вроде уважения, чего еще несколько секунд назад я в них невидел.

— Давай договоримся: завтра вечером ты зайдешь вбиблиотеку Атенея и спросишь меня. Захвати с собой книгу, чтобы я могхорошенько ее рассмотреть, и я расскажу тебе все, что знаю о Хулиане Караксе. Quidproquo.[2]

— Quid pro… что?

— Латынь, парень. Мертвых языков не существует, естьлишь заснувший разум. Иными словами, хотя и говорят, что даром только сыр вмышеловке, но ты пришелся мне по душе, и я окажу тебе услугу.

От говорливости этого человека мухи на лету дохли, но ясмутно чувствовал, что, если хочу добыть сведения о Хулиане Караксе, мне лучшеподдерживать с ним добрые отношения. Я деланно улыбнулся, изображая восторгперед его изысканной речью и латинизмами.

— Помни: завтра в Атенее, — провозгласилБарсело. — Не забудь прихватить книгу.

— Хорошо.

Разговор мало-помалу растворился в ученых беседахбиблиофилов, которых волновали документы, найденные в подвалах Эскориала, изкоих следовало, что, возможно, дон Мигель де Сервантес — всего лишь псевдоним,за которым скрывалась некая чуть ли не покрытая шерстью женщина из Толедо.Барсело отстраненно молчал, не принимая участия в споре, и почему-топристально, с загадочной улыбкой, следил за мной через стекло монокля. А может,он смотрел на книгу, которую я крепко держал в руках.