ног, и положила голову ему на колени, и сделала вид, что не заметила, как он вздрогнул.

Он занял самую маленькую спальню, которую смог найти, и всё равно ему здесь было неуютно: он задёргивал шторы даже днём и вздрагивал, если я входила, не стучась. Я не хотела его пугать, просто забывала. Днём он читал и мучил свою магию, старался сделаться лучше, лучше, ещё лучше, а ночами навещал Ирвина и становился всё мрачнее и мрачнее. Сейчас он вообще молчал, поэтому я повторила:

— Ты не напьёшься так, даже не думай.

— Правда?

— Я могу крепкое что-то принести из кухни.

— Да нет, спасибо.

— Ладно тебе! Если одним глотком на силе воли? Хочешь, я тоже выпью этой твоей сладости несчастной?

Тут он впервые улыбнулся:

— Ну и жертвы…

Решительно взял стакан, опрокинул весь сразу и закашлялся. Я врезала ему по спине, и тогда вино пошло у него носом.

— Знал ведь, — сказал, когда и я, и он, и его руки и рубашка оказались оттёрты от вина, насколько можно, — знал ведь, что ничего хорошего не выйдет.

— Что случилось-то?

— Я ему снюсь. Стараюсь, разговариваю, тормошу, песни пою, показываю фокусы, да что угодно. А в следующем сне он всё забывает. Мы уже познакомились раз семь.

Он — это Ирвин, Янин брат и сын Катрин, которого Шандор должен был воспитывать и которого ни в коем случае не должен был обнаружить Арчибальд. Так хорошо придумали с этими снами — и безопасно, и ребёнок под присмотром, и Шандор не мучается совестью.

— Ну пойди встреть его наяву, раз так неймётся. — Я знала, что, скорей всего, сказала глупость, я всегда говорила глупости, и всё-таки. Шандор развёл руками, и улыбка у него была беспомощная.

— Да я боюсь с ним наяву общаться, знаешь. Во-первых, когда мы впервые встретимся, будет считаться, что его путь начался. Не отменить, обоюдная наша связь и всё такое. Во-вторых, я же тоже не образец любви.

— А кто тогда образец?

— Ну явно не я.

— Ну началось, — я даже спорить не хотела. Встала, из горлышка отпила из бутылки, которую он открыл, плюхнулась в кресло. Сказала: — Знаешь что. Ты всё равно не сможешь вечно ему сниться.

— Да я не знаю, как его оттуда вытащить. Там же другое время, он там вырос, и там ему тринадцать, а не шесть. А в мире — шесть. И я не знаю, как ему помочь, как отмотать. В тринадцать он ненавидит людей и пялится в стену, ни туда ни сюда. Ни в покой, ни в радость. Ничего-то у нас не получилось.

— Так отмотай обратно до шести. Его личное время, его годы. Если мир примет его только шестилетним, так тому и быть, не? Пусть проживёт ещё раз, по-нормальному. У нас-то тут прошло всего ничего.

Шандор не слушал. Снова впал в эту свою меланхолию, из которой казался себе самым отвратительным существом на свете, и сообщил:

— И наставник из меня очень и очень спорный.

— Ну, значит, юному Ирвину не повезло. — Я снова встала, хотелось танцевать, но Шандору, конечно, не до танцев. — А кому из нас повезло? Ты не худший наставник, вспомни нашего.

— Он хотя бы уверен был, что знает, как надо.

— Знаешь, если мы все обречены, давай хотя бы не ходить по кругу сотню раз. — Я с самого начала не одобряла всю эту затею, но Шандору попробуй что втолкуй. — Если ты так и так намерен с ним возиться, то возись на здоровье, не отлынивай. Если ты выльешь слишком много крови, я тебе сообщу.

— Не смешно, Марика.

— А что вообще смешно? Хоть у кого-нибудь из нас была нормальная жизнь? Нет, и не будет, мы здесь родились, так что давай хотя бы не шарахаться. — Я не знала, как объяснить, не умела объяснять. Арчибальд вечно говорил: я косноязычна. — Нужно идти навстречу, а не от.

— Я заберу его сперва на сказочную сторону.

— Думаешь, там он тебя не забудет?

— Арчибальд там его не найдёт, а это главное. И я не уверен, что из обители сюда, к нам, вообще можно вытащить душу без потерь, это обычно путь в один конец.

— Слушай, а дом, где вы жили с отцом, он же ведь цел, нет? Ты можешь всем сказать, что мы туда переезжаем, а потом тупо притащить туда своего ребёнка.

— Марика.

— Что?

— Я не хочу жить в доме детства, это больно, вот что.

Я промолчала. Никакой Ирвин ещё даже не появился, а мы уже ругались; дальше будет хлеще. Хотелось плакать, пить и драться, поэтому я просто вышла, не прощаясь.

 

— Вы кто?

— Мы с твоей матерью дружили.

— Вы чародей?

— Я тебе страшную вещь скажу: ты тоже он.

— Почему вы всё время улыбаетесь?

— А почему бы нет?

Шандор шёл быстро, и Ирвин бы за ним не успевал, если бы Шандор не держал его за руку — почти тащил. Ирвин отвык от этого всего: небо, дорога под ногами, травы на обочине; от фиолетовых цветочков рябило в глазах. Небо над головой было таким огромным, что Ирвина тошнило.

— Куда мы идём?

— Я пока это не продумывал, — Шандор говорил будто бы сквозь зубы и то ли улыбался, то ли жмурился. — Будущий маг и его наставник должны вместе пройти определённое количество шагов, вот мы и проходим. Извини, что тебе приходится бежать, скоро замедлимся. Дурацкие обычаи.

— А почему вы вообще меня забрали?

— Потому что я обещал, — Шандор пожал плечами, — потому что я не хотел, чтоб ты там оставался. Я и сам рос в похожем месте, мне не нравилось. И потому, что я за тебя отвечаю, так или иначе.

Шандор остановился и снова посмотрел на Ирвина сверху вниз так, что под этим взглядом стало неуютно: будто он утверждал, что Ирвин точно есть, и будто Шандор что-то знал про Ирвина, что тот забыл.

— И потому, что ты заслуживаешь лучшего. Возьми меня за руку и зажмурься, сейчас воздух станет похож на воду. Ты, главное, иди вперёд, и я пойду.

— А ты расскажешь мне про маму?

— Обязательно.

— Можешь сейчас?

— Дойдём до реки — сразу расскажу. Я перенёс бы тебя, но так не получится. Каждый живой должен пройти границу сам.

— А я живой?

Шандор опустился перед ним не на корточки даже — на колени, положил руки на плечи, сжал. Воздух вокруг закручивался вихрями, дрожал и плыл; и не видно было ни неба, ни цветов, только дорогу под ногами и Шандора напротив.

— Мёртвые не хотят слушать про маму, — сказал и щёлкнул Ирвина по носу. — Всё хорошо, пошли. Я тебя выведу. Прости, что я так долго.

Ирвин ухватился за его руку сразу двумя своими — и шагнул вперёд. Вывалился по ту сторону тумана, и рядом правда шумела река — блестела, будто брызгала в глаза бликами. Ирвин зажмурился. Всего опять стало слишком много: шум, река, мама, и казалось, будто он что-то упустил, что-то забыл, что-то было другое, непривычное… От незнакомца рядом пахло хвоей, он стоял совсем близко, обнимал за плечи. Тяжёлая, тёплая неизвестная ладонь. Вырваться и убежать? Или прижаться? Ирвин всё жмурился, но одних запахов хватало, чтобы сердце застучало часто-часто: хвоя, трава, сырая земля, свежая вода…

— Давай, открой глаза. Давай. Не страшно. Помнишь меня?

Он помнил. Незнакомца звали Шандором.

— Это просто река. Я рядом. Ну же.

Ничего не было в новом мире Ирвина, кроме ветра, и запахов, и голоса. Голос этот потом станет тем первым, что Ирвин будет слышать по утрам, и тем последним, что уловит перед сном, голос этот будет утешать, укорять, петь колыбельные, в тысячный раз рассказывать про мать, но тогда Ирвин всего этого ещё не знал. Открыл глаза и сказал:

— Есть хочу.

— Отлично. — Шандор снова присел перед ним на корточки: — Давай-ка покажу, как доставать еду. Солёное или сладкое?

Потом, годы спустя, Ирвин наизусть будет помнить этот порядок действий, эти фразы. Вспоминай. Мнётся или