хрустит? Тает? Ломается? Рассыпчатое? Мягкое? Упругое? Чем чётче вспомнишь, ярче вспомнишь, тем проще добыть.

— Это так ты сотворил яблоко?

— Ага, именно так. — Шандор тут же достал из воздуха ещё одно, подкинул на ладони: — Вот так. Будешь?

Стоило Ирвину съесть яблоко и вытереть руки о траву, как Шандор кивнул на лес вдали:

— Нам бы срезать сейчас. Пойдём, пойдём. Небось давно не ходил пешком далеко, да?

Какая разница, куда Ирвин ходил. Лес оказался ещё хуже берега: топорщился, колол то ветками, то крапивой, паутиной лип к волосам. Корни переплелись так, что Ирвин не знал, куда наступить. В лесу было тесно — теснее, чем в келье, теснее, чем Ирвин вообще помнил, и он споткнулся почти сразу же, и Шандор подхватил его и велел:

— Дыши через нос.

— Я и так дышу.

— Нет, ты вдыхаешь ртом, это другое. Через нос — это через нос, и рот закрыть. А ещё ты идёшь напролом, это утомляет.

— Но ты же тоже идёшь напролом.

— Нет, посмотри: вот я отодвигаю ветку. И перешагиваю корни и всяческий хворост, который слежался, а не пинаю. Меньше движений, вы союзники, а не враги.

— Кто не враги?

— Ты и лес. Ты его гость, а не король. Смотри внимательней.

Да сам бы посмотрел! А вот в обители было просто. Там всего-то и было что стены, кельи, коридор. И были правила. Не поднимай головы, если не просят, говори чётко и по делу или молчи. Не всматривайся в мир, отгородись. Серое, выбеленное, пыльное. Под ве`ками как будто на всю жизнь отпечатывался один и тот же рисунок, стены и узкие окошки — как герб на монете.

А Шандор заставлял смотреть вокруг.

— Стой. Подыши. Гляди, — он взял ладонь Ирвина и аккуратно приложил к стволу какого-то стройного липкого дерева с тёмной корой. — Это сосна, — пояснил Шандор и улыбнулся, — мальчик, который не видел сосны… Чувствуешь — липкое? Это смола, это как будто её кровь. Застынет, и получится янтарь. Если бы сейчас было солнце, она бы просвечивала. Как капли воды, только гуще и другого цвета, представляешь — густое солнце?

Солнце Ирвина было пыльным и белёсым.

— Да что с тобой… Ай, ладно, глянь наверх.

Ирвин не собирался, но Шандор взял его за подбородок и осторожно задрал голову — пришлось смотреть. Там, в мутной, тревожной дали, качались верхушки сосен и скрипели из стороны в сторону, туда-сюда, так что Ирвину на миг показалось — он тоже качается, а потом — что всё кружится, верхушки, небо, он сам, а потом Шандор вдруг взъерошил ему волосы, и Ирвин покачнулся и чуть не упал.

— Красиво, да? — Шандор нечасто дожидался от него ответов, но всегда делал вид, что так и надо. — А смолу, кстати, можно есть, — и действительно оторвал от ствола комочек липкой древесной слизи и принялся жевать.

Ирвин нахмурился: не издевается? Его сейчас не вытошнит? В обители Ирвин ел лепёшки на воде, но у Шандора не было ни одной такой.

— Что смотришь? Вкусная. Смотри, внизу трава и папоротники — у них резные листья, как узоры на спинках скамей в церкви.

— У нас в церкви не было скамей.

— Правильно, вы сидели на полу. Смотри, вот эти три сердечка — заячья капуста, её можно жевать. Да не хмурься ты так, не буду заставлять. Кисленькая такая. А вот эта вот синенькая ягода — вороний глаз, ядовитая.

Шандор глядел под ноги, выискивая ещё что-то незаметное, чтобы показать Ирвину и заставить видеть больше всяких дурацких маленьких вещей. Большой мир такой сложный. Лес такой наполненный. Ирвин покосился на вороний глаз, на Шандора, который носком ботинка ворошил прошлогоднюю буро-жёлтую хвою, и спросил — сам не знал зачем:

— А можешь съесть? Вот эту, ядовитую.

Носок ботинка замер. Шандор спросил обычным, ровным голосом:

— Это зачем тебе?

— Ты говорил, вы с моей матерью дружили и что ты обещал меня забрать. Значит, ты ей обещал обо мне заботиться. Если я попрошу, ты сделаешь так?

Шандор фыркнул и покачал головой, будто не верил, что Ирвин сказал именно это. А ведь, наверное, их всего двое в этом лесу, Шандор может с ним сделать что угодно, и его, Ирвина, никто не хватится. Он больше не послушник. Но Шандор рассмеялся и уселся прямо на хвою, скрестив ноги и глядя снизу вверх прищуренными глазами:

— То есть давай конкретизируем. Ты хочешь — о, не сядь на муравейник, — ты хочешь, чтобы я: схватился за живот, изверг наш завтрак, похрипел от боли, осел на эту замечательную землю, задёргался, как рыба на крючке, и умер, не составив завещания? Позволь спросить: какая цель?

— Какая что?

— У моей смерти должна быть цель. Что, нет её?

Ирвин нашаривал слова, слова не шли. В той глубине, которую взрастила в нём обитель, где словно бы всегда плескалась серая вода и на камне посреди идеально круглого озера сидел кто-то, кого он не знал или забыл, — в той глубине что-то всплывало к поверхности, рассекая воду. Шандор ждал, и верхушки сосен по-прежнему покачивались в небе, и Ирвин думал: он говорит со мной про свою смерть. Он не отказывается. Может быть, это опора?

— Я не хочу, чтоб ты умирал, — сказал Ирвин, и озеро исчезло, и вокруг опять был лес, и Ирвин вдруг опять почувствовал запахи: истоптанной ими травы, нагретой коры, той самой смолы, что Шандор жевал. — Я хочу, чтобы ты никогда не уходил. Пообещай.

— Ой, да пожалуйста. — Шандор встал с земли, подал руку Ирвину и только потом отряхнул штаны. — На тебя там тоже налипло. Надоем ещё. Ещё не будешь знать, как от меня избавиться.

Сосны сменились мрачными деревьями: они почти не качались, зато скрипели как-то медленно, надсадно, мрачно. Шандор шагал легко, Ирвин старался не спотыкаться, но не получалось. Потом они вломились в заросли розовых ягод, и Шандор сказал:

— Ого, ого, да это же малинник. Попробуй, сладкая, как поцелуй любви в шестнадцать лет. Попробуй, говорю.

Ирвин попробовал: сок размазался по пальцам. Лес такой разноцветный, тесный, шумный, и сосны с тёмными деревьями скрипят по-разному.

— Куда мы идём?

— В дом, где нас кое-кто, наверное, ждёт.

— А там есть келья?

— Нет, но есть спальня, кухня и кладовка.

— Зачем ты меня забрал?

— А тебе нравилось в обители?

Вообще-то нет. Вообще-то Ирвин не особенно даже помнил, как туда попал. Но почему Шандор теперь решает, куда Ирвин пойдёт и где будет жить?

— А если я не пойду?

— Твоя мама хотела, чтоб ты жил со мной.

— А почему?

— Надеялась, я смогу тебе помочь.

— Ты сможешь?

— Постараюсь.

— А я однажды украл зеркало.

— Зачем?

— Хотел на себя посмотреть. Приехал новенький, и у него, когда отняли вещи, зеркало тоже выложили. И я пробрался…

Малина тут же показалась сперва горькой, потом кислой. Зеркало тогда отобрали почти сразу, и посадили в темноту, и заставили дышать в унисон с братом — Ирвин его не видел, только слышал дыхание, да чуть касался локтя колышущийся рукав. Зачем всё это — куст, малина, лес, Шандор рядом, — если всё это кончится обителью, наверняка его найдут ведь, и тогда…

— Ты чего, Ирвин? На, держи, смотрись, — Шандор протягивал ему зеркальце в костяной оправе. — Держи, не урони. Я в детстве яблоки таскал.

— И что тебе сделали?

— Ничего хорошего.

Просыпался — не думал ни о чём. Миг-два лежал, солнце светило через шторы. Фыркал лучу, пытаясь сдуть его с лица, как прядь волос. Вспоминал, кто он. На мгновение казалось, что он помнит что-то ещё, что он плывёт на корабле и смотрит в море, и смотрит на луга с горы, и лежит на траве, раскинув руки, и всё это одновременно, и ещё, ещё… Выныривал из серо-голубой дали обратно в себя. Ждал. Слушал, как внизу ходит отец — двигает стулья, звенит ложкой о тарелку; или отец уходил в лес, и тогда можно было лежать не вслушиваясь, ждать отца из тумана. Он всегда приходил, всегда