— Каждый из нас должен заботиться о твари самой малой. С уважением относиться к ямам и оврагам, прудам, и рекам, и озёрам, и ручьям. Не собирать больше валежника, чем следует. Быть благодарным земле. Не обижать леса.

— Не совсем то, чего я ожидал. Твой долг пока состоит в том, чтоб жертвовать силу свою и желания дворцу, благодаря которому эта земля ещё стоит. Теперь пошли.

— Но…

— Тишина проясняет мысли.

Опекун шевельнул кистью — незаметно, вскользь, — и Шандор вдруг понял, что не может говорить. Вообще не может, даже челюсти разжать. Задышал носом часто-часто, сглотнул слюну, хотел чихнуть, и не смог, и заплакал, конечно. Нос быстро забился, и дышать стало трудно.

— Что ж. Ты всегда теперь намерен так трястись?

Шандор замотал головой. Слёзы текли и текли, и он вытер их рукавом; опекун шёл вперёд, не оглядываясь, натягивая нить. Под вечер он остановился, из кожаной, с узором, не подходящей для леса непрактичной сумки вытащил припасы. Голос он Шандору вернул, потом снова забрал, снова вернул.

— Ты в силах вечер обходиться без вопросов?

Шандор закивал уже привычно. От еды мутило. Потом он вовсе упал на хвою, не успев даже подстелить плащ, и опекун коснулся его лба. На миг закрыл глаза, слушая что-то.

— Землю трясёт, на севере, у гор. Не думал, что ты почувствуешь.

Шандора тоже трясло, теперь не от плача, а непонятно от чего. Он согнулся пополам, желудок жгло. Опекун налил воды в кружку, которую достал из воздуха, шепнул над ней что-то, от чего вода будто потускнела. Сказал:

— Пей.

— Не хочу.

— Значит, через не хочу.

Приобнял Шандора, чтоб тот мог встать, помогал держать кружку.

— Когда земля горит, мы тоже горим. Не пойму, почему на сей раз почувствовал ты; может быть, дело в том, что ты моложе. Давай, ещё глоток. Вот и отлично. Давай, чем раньше ты оправишься, тем раньше там всё стихнет. Да, понимаю, боль целой равнины.

Шандора вывернуло — ничем, желчью, желудок жгло, будто бы что-то колючее, что-то жёсткое пыталось выбраться наружу. Он хотел было расцарапать живот руками, но опекун ему не дал. Прижал свои ладони ко лбу и к животу, огромные, ледяные. Холод этот как будто бы проник и в голову, и в живот, заморозил боль.

— Это просто передышка, — сказал опекун, вглядываясь куда-то в горизонт, — скоро опять начнёт трясти и землю, и тебя. Десять минут. Потом попробую излечить.

— Я умру?

— Нет.

— Рас… — Шандора снова согнуло спазмом, — расскажите что-нибудь.

Опекун дал ему руку, и он вцепился в неё так, что пальцы побелели.

— Земля больше, чем кажется, — холодный голос опекуна будто тоже немного помогал. Будто бы ничего не происходило. Пальцы будто легонько сжали пальцы Шандора, а может быть, ему почудилось. — Больше, чем мы думаем. Ещё никто не плавал за море. Сами подводные жители не могут точно сказать, что за горизонтом. Есть острова. Есть города из камня, и из кости, и из золота.

— Из чьих костей? — Вдох. — Из чьих… костей… построены дома?

— Местных умерших.

Опекун словно видел нечто, одному ему заметное, и в тот вечер это было даже хорошо. Будто и Шандора вместе с ним уносило за горизонт, в покой.

— Земля принадлежит нам, и мы страдаем вместе с ней и за неё. Скоро пройдёт, осталось чуть-чуть. Не люблю горы.

Когда на следующий вечер Шандор попросил опекуна что-нибудь рассказать, тот ответил:

— Хватит выдумывать, я не рассказываю сказок.

У него постоянно что-нибудь болело, и он перестал обращать внимание. Тело всегда как будто только-только приходило в себя после драки, плохого сна, ночной тошноты. Поэтому он предпочитал лежать, а не ходить. Он помнил, что неподвижные умирают раньше, и раньше — когда воспоминания ещё были при нём не на уровне текстов, а на уровне образов, — пытался отжиматься и растягивать руки. Потом один раз Арчибальд заметил мускулы, которых не должно было быть, и дальше Шандор плохо помнил. Он и имя своё не вспоминал без необходимости.

Если утонешь сам, то после сможешь оттолкнуться. Шандор надеялся, что, если его перестанет волновать всё то, что с ним происходит и происходило, он станет неуязвим. И победит. Поэтому, когда однажды дверь в коридор оставили открытой, он никуда не побежал. Это не так работает.

Он спал и оттачивал формулировки. Острый ум тоже был помехой погружению, но ведь у каждого должно быть некое оружие, на которое он может положиться. Бесило желание хоть кому-то нравиться. Бесило, что, когда Арчибальд гладил его по голове, к этой руке в свободном рукаве хотелось прижиматься.

Нужно перестать хотеть.

А потом он проснулся оттого, что рядом спорили.

— А я сказала, что он больше тут не останется.

— Если б ваше величество лучше осознавали все мои резоны, вы, несомненно, с ними согласились бы.

Шандор не спешил открывать глаза — вдруг оказалось бы, что всё это ему снится. Целесообразнее думать так. Он задышал размереннее, надеясь снова заснуть, но спор продолжался. Катрин — а голос был её — стояла прямо над ним, над его скамьёй, где он опять растянулся на спине и, по её же отзывам, напоминал мертвеца.

— Чтоб ознакомить меня с вашими резонами, дорогой Арчибальд, у вас были все эти годы, — она волновалась, наверняка что-нибудь теребила в руках, и Шандор еле заметно поморщился, — прорва лет.

— Ах вот что. Вы опечалены тем, что я не поделился? Тогда прошу вас, разделите со мной кровь.

Голос Арчибальда был обманчиво-обволакивающим. Обычно после этого он бил, но Шандор сомневался, что тот решит ударить королеву. Может быть, он убьёт её потом. Проблема была в том, что Шандор не хотел, чтобы она умерла.

— Я не желаю прикасаться к его крови, — голос её дрожал, и руки дрожали так, что Шандор слышал шуршание платья из наверняка блестящей, негнущейся материи, — мальчик должен отсюда выйти, и сегодня же.

— Поэтому вы явились на рассвете, чтобы ваш муж не успел вам помешать?

— Отношения между мной и моим мужем никак не связаны с тем, что по моему приказу вы можете оказаться на месте ребёнка. Вот только крови вашей надолго не хватит.

Шандор представил Арчибальда на собственном месте и ощутил такой покой, что раскинул бы руки, если мог, но скамейка не позволяла. В следующий раз он проснулся в большой белой постели, в комнате были окна, и в них виден был парк. Шандор забыл, что знает это слово, — просто вскочил в постели и пялился на зелень, сидел, прямой и дрожащий. Всё это ему снится, всё сломается.

Катрин — первая, кто вступилась за него, — вошла нарочито спокойно, будто бы боялась, что он мог на неё кинуться после всего. Села на край его постели прямо в дорожном платье, покрытом каплями росы, и Шандор всё смотрел на эти капли.

— Ну, теперь-то, прелестное дитя, ты сообщишь мне, как тебя зовут?

Он уловил насмешку — сразу же поймал — и не смог ответить с первого раза. Хотелось взять её мокрые ладони в свои и прижать к губам, тереться об них лбом, щеками, всем лицом, но ей наверняка было бы противно. Кое-как неожиданно низким, непривычным голосом он произнёс:

— Шандор, ваше величество.

Она встала и подошла поправить цветы в вазе на комоде:

— Впредь называй меня Катрин.

— Ладно. Катрин.

— Ты должен быть за это благодарен.

Он был благодарен — и за имя, и за то, что кровь его впервые за долгое время не капала в специальный, прикреплённый прямо к запястью сосуд, и самого сосуда не было, а запястья были перемотаны. Он надеялся, что она поймёт — если она захочет крови, он отдаст и так, а если не захочет — он будет служить как-нибудь иначе.

— Отдыхай, Шандор, — сказала Катрин и не улыбнулась — обозначила улыбку так же быстро, как сдувают прядь с лица, — ты мне ещё понадобишься.