Мы спустились вниз, в кафе первого этажа. Я уже давнооткрыл, что это лучший способ выпроваживать посетителей. Выпив с приятелем,остается только сказать: «Ну, мне надо подняться наверх — отправитьтелеграммы», и все. В газетном деле, этика которого требует, чтобы никтоникогда не видел тебя за работой, очень важно изобретать такие непринужденныеуходы со сцены. Итак, мы спустились в бар и выпили виски с содовой. Конпоглядел на ящики с бутылками, стоявшие у стены.

— Здесь хорошо, — сказал он.

— Много выпивки, — поддакнул я.

— Послушайте, Джейк. — Он наклонился над стойкой. — У васникогда не бывает такого чувства, что жизнь ваша проходит, а вы ею непользуетесь? Вы думаете о том, что вы уже прожили около половины отпущенноговам срока?

— Иногда думаю.

— Вы знаете, что через каких-нибудь тридцать пять лет насуже не будет?

— Да бросьте, Роберт, — сказал я. — Бросьте.

— Я говорю серьезно.

— Вот уж о чем я не тревожусь, — сказал я.

— Напрасно.

— У меня достаточно было о чем тревожиться в свое время.Хватит.

— А все-таки я хочу в Южную Америку.

— Послушайте, Роберт: ничего не изменится от того, что выпоедете в другую страну. Я все это испробовал. Нельзя уйти от самого себя,переезжая с места на место. Тут уж ничем не поможешь.

— Но вы никогда не ездили в Южную Америку.

— Далась вам Южная Америка! Если вы поедете туда втеперешнем вашем настроении, все будет по-прежнему. Париж — хороший город.Почему вы не можете жить настоящей жизнью в Париже?

— Мне осточертел Париж, осточертел Латинский квартал.

— Не ходите туда. Курсируйте сами по себе и посмотрите, чтос вами случится.

— Со мной никогда ничего не случается. Я как-то прошаталсяодин всю ночь, и ничего не случилось, только полицейский на велосипедеостановил меня и велел предъявить документы.

— Разве город не хорош ночью?

— Я не люблю Парижа.

Вот вам, извольте. Мне было жаль Кона. Я ничем не мог емупомочь, потому что я сразу наталкивался на обе его навязчивые идеи:единственное спасение в Южной Америке и он не любит Парижа. Первую идею он вычитализ книги и вторую, вероятно, тоже.

— Ну, — сказал я, — мне надо подняться наверх — отправитьтелеграммы.

— Вам непременно нужно идти?

— Да, я должен отправить телеграммы.

— Ничего, если я пойду с вами и посижу в редакции?

— Пожалуйста.

Он сидел в первой комнате, читал газеты и журнал «Редактор ииздатель», а я целых два часа усердно стучал на машинке. Потом я разобралрукописи по экземплярам, сделал пометки, положил все в большие конверты ивызвал курьера, чтобы он отнес их на вокзал Сен-Лазар. Я вышел в другуюкомнату, и там в большом кресле сидел Роберт Кон и спал. Он спал, положивголову на руки. Мне жаль было будить его, но я хотел запереть редакцию и уйти.Я тронул его за плечо. Он замотал головой.

— Не могу я этого сделать, — сказал он и глубже ушел головойв скрещенные руки. — Не могу. Ни за что не сделаю.

— Роберт, — сказал я и потряс его за плечо.

Он поднял голову, улыбнулся и заморгал глазами.

— Я сейчас говорил что-нибудь?

— Говорили. Но я не расслышал.

— Господи, какой дурацкий сон!

— Это моя машинка усыпила вас?

— Должно быть. Я прошлую ночь совсем не спал.

— Почему?

— Разговаривали, — ответил он.

Я легко мог представить себе их разговор. У меня сквернаяпривычка представлять себе своих друзей в спальне. Мы отправились в кафе«Наполитэн» выпить аперитив и смотреть вечернее гуляние на Бульварах.

Был теплый весенний вечер, и, после того как Роберт ушел, яостался сидеть за столиком на террасе кафе «Наполитэн» и в наступающей темнотесмотрел на вспышки световых реклам, на красные и зеленые сигналы светофоров, натолпу гуляющих, на фиакры, цокающие вдоль края сплошного потока такси, и на«курочек», проходивших по одной и парами в поисках ужина. Я смотрел нахорошенькую женщину, которая прошла мимо моего столика, и смотрел, как онапошла дальше по улице, и потерял ее из виду, и стал смотреть на другую, а потомувидел, что первая возвращается. Она снова прошла мимо меня, и я поймал еевзгляд, а она подошла и села за мой столик. Подскочил официант.

— Что ты будешь пить? — спросил я.

— Перно.

— Маленьким девочкам вредно пить перно.

— Сам маленький. Гарсон, рюмку перно.

— И мне рюмку перно.

— Ну как? — спросила она. — Хочешь время провести?

— Да. А ты?

— Там видно будет. В этом городе разве угадаешь?

— Ты не любишь Парижа?

— Нет.

— Почему ты не едешь в другое место?

— Нет другого места.

— А чем тебе здесь плохо?

— Да, чем?

Перно — зеленоватый суррогат абсента. Если налить в неговоды, оно делается беловатым, как молоко. Вкусом напоминает лакрицу и сначалаподбадривает, но зато после раскисаешь. Мы пили с ней перно, и у нее былнедовольный вид.

— Ну, — сказал я, — может быть, ты угостишь меня ужином?

Она ухмыльнулась, и я понял, почему она упорно не хочетсмеяться. С закрытым ртом она была очень недурна. Я заплатил за перно, и мывышли на улицу. Я кликнул фиакр, и он подъехал к тротуару. Удобно усевшись вмедлительном, мягко катящем фиакре, мы поехали по широкой, сияющей огнями ипочти безлюдной авеню Оперы, мимо запертых дверей и освещенных витрин магазиновФиакр миновал редакцию «Нью-Йорк геральд», где все окно было заставлено часами.

— Зачем столько часов? — спросила она.

— Они показывают время по всей Америке.

— Не остри.

Мы свернули на улицу Пирамид, проехали по тесной улицеРиволи и через темные ворота въехали в Тюильри. Она прижалась ко мне, и я обнялее. Она взглянула на меня, ища поцелуя. Она коснулась меня рукой, и я отодвинулее руку.

— Не надо.

— Что с тобой? Болен?

— Да.