В подтверждение англичанка высоко задрала ногув шнурованном ботинке, но никто смотреть не стал — все бросились оттаскиватьНаину Георгиевну от сестры Пелагии.

Экзальтированная девица кричала, трясямонахиню за ворот:

— Вынюхала, высмотрела, черная мышка! Да, яэто сделала, я! А зачем, никого не касается!

Очки полетели на пол, затрещала ткань, а когдаНаину Георгиевну наконец отцепили, на щеке у инокини сочилась кровью изряднаяцарапина.

Вот когда начался вопль содомский игоморрский, предвиденный Пелагией.

Петр Георгиевич неуверенно засмеялся:

— Нет, Наиночка, нет. Зачем ты на себянаговариваешь? Снова оригинальничаешь?

Но громче был голос Ширяева. Степан Трофимовичс мукой выкрикнул:

— Наина, но зачем? Ведь это страшно! Подло!

— Страшно? Подло? Есть пределы, за которыми несуществует ни страха, ни подлости!

Она сверкнула исступленным взглядом, в которомне было и тени виноватости, раскаяния или хотя бы стыда — лишь экстаз истранное торжество. Можно даже сказать, что в облике Наины Георгиевны в этуминуту проглядывало что-то величавое.

— Браво! Я узнал! «Макбет», акт второй, сцена,кажется, тоже вторая.

— Аркадий Сергеевич сделал вид, чторукоплещет. — Те же и леди Макбет.

От крови руки алы у меня, Но сердце белогобелей, И мне не стыдно.

Публика в восторге, вся сцена закиданабукетами. Браво!

— Жалкий шут, бездарный гладкописец, —прошипела опасная барышня. Из искусства вас выгнали, и ящик ваш деревянныйспасет вас ненадолго. Скоро всякий кому не лень станет фотографом, и останетсявам одна дорога живые картинки на ярмарке представлять!

Петр Георгиевич взял сестру за руки:

— Наина, Наина, опомнись! Ты не в себе, япозову доктора.

В следующий миг от яростного толчка он чуть неполетел кубарем, и гнев разъяренной фурии обрушился на родственника:

— Петенька, братец ненаглядный! Вашесиятельство! Что сморщился? Ах, ты не любишь, когда тебя «сиятельством» зовут!Ты ведь у нас демократ, ты выше титулов. Это оттого. Петушок, что ты фамилиисвоей стесняешься. «Князь Телианов» звучит как-то сомнительно. Что за князьятакие, про которых никто не слыхивал? Если б был Оболенский или Волконский, тои «сиятельством» бы не побрезговал. Ты женись, женись на Танюшке. Будет княгинятебе под стать. Только что ты с ней делать-то будешь, а, Петя? Книжки умныечитать? Женщине этого мало, вовсе даже недостаточно. На другое-то ты неспособен. Тридцать лет, а всё отроком. Сбежит она от тебя к какому-нибудьмолодцу.

— Черт знает что такое! — возмутилсяпредводитель. — Такие непристойности при владыке, при всех нас! Да у нееистерика, самая натуральная истерика.

Степан Трофимович потянул нарушительницуприличий к дверям:

— Идем, Наина. Нам нужно с тобой поговорить.Она зло расхохоталась:

— Ну как же, непременно поговорить и слезамичистыми омыться. Как вы мне надоели со своими душевными разговорами! Бу-бу-бу,сю-сю-сю, передразнила она, — долг перед человечеством, слияние душ, через столет мир превратится в сад. Нет чтобы девушку просто обнять и поцеловать. Идиот!Сидел по-над просом, да остался с носом.

Хотел было что-то сказать и Сытников, уж и ротраскрыл, но после расправы, учиненной над предшественниками, почел за благопромолчать. Только всё равно перепало и ему:

— Что это вы, Донат Абрамович, сычом на менясмотрите? Не одобряете? Или собачек пожалели? А правду говорят, что вы женувашу семипудовую отравили поганым грибом? Для новой супруги вакансиюосвобождали? Уж не для меня ли? Я, правда, тогда еще в коротких юбчонкахбегала, но вы ведь человек обстоятельный, далеко вперед смотрите!

Она захлебнулась коротким, сдавленным рыданиеми бросилась к двери все испуганно расступились, давая ей дорогу. На порогеНаина Георгиевна остановилась, окинула взглядом залу, на миг задержалась взглядомна Бубенцове (тот стоял с веселой улыбкой, явно наслаждаясь скандалом) иобъявила:

— Съезжаю. В городе буду жить. Думайте обо мнечто хотите, мне дела нет. А вас всех, включая пронырливую монашку и самогоблагочестнейшего Митрофания, предаю ана-феме-е-е-е.

Выкинув напоследок эту скверную шутку, онавыбежала вон и еще громко хлопнула дверью на прощание.

— В старину сказали бы: в юницу вселился бес,— грустно заключил Митрофаний.

Обиженный Сытников пробурчал:

— У нас, в купечестве, посекли бы розгами, бесв два счета бы и выселился.

— Ой, как бабушке-то сказать? — схватился заголову Петр Георгиевич.

Бубенцов встрепенулся:

— Нельзя тетеньке! Это ее погубит. После, несейчас. Пусть немного оправится.

Предводителя же заботило другое:

— Но что за странная ненависть к собакам?Вероятно, и в самом деле род помешательства. Есть такая психическая болезнь —кинофобия?

— Не помешательство это. — Пелагияразглядывала платок — перестала ли кровоточить оцарапанная щека. Хорошо хотьочки не разбились. — Тут какая-то тайна. Нужно разобраться.

— И есть за что ухватиться? — спросил владыка.

— Поискать, так и сыщется. Мне вот что покоюне дает…

Но договорить монахине не дал Ширяев.

— Что ж это я, совсем одеревенел! — Он затрясголовой, словно прогоняя наваждение. — Остановить ее! Она руки на себя наложит!Это горячка!

Он выбежал в коридор. Следом бросился ПетрГеоргиевич. Аркадий Сергеевич немного помялся и, пожав плечами, пошел за ними.

— Истинно собачья свадьба, — констатировалСытников.

* * *

Луна хоть и пошла на убыль, но все еще былаприятно округла и сияла не хуже хрустальной люстры, да и звезды малымилампиончиками как могли подсвечивали синий потолок неба, так что ночьполучилась ненамного темнее дня.

Владыка и Пелагия небыстро шли по главнойаллее парка, сзади, сонно перебирая копытами и позвякивая сбруей, плелисьлошади, тянули за собой почти сливавшуюся с деревьями и кустами карету.