– Можно сначала я почитаю? – попросила Дона-Лин. – Вчера вечером написала.

Все загалдели «да», и Дона-Лин принялась читать, громко чеканя слоги: «Ать-два, ать-два». Стишок про поход. Через горы и долины. Не потому что любила походы – она их терпеть не могла, – а просто так. «Ать-два, – заканчивалось стихотворение, – куда хочешь, только не сюда».

Женщины зааплодировали. Волонтерам рекомендовалось наблюдать и держать свое мнение при себе, Харриет же предпочитала участвовать.

– Я всегда не очень любила физические упражнения, – сказала она, – а вот Лу, земля ему пухом, и слышать об этом не хотел.

Женщины подались вперед, они обожали рассказы про Лу.

– И вот идет он шагов на сорок впереди, а сезон дождливый, но он-таки затащил меня и девочек в один из своих оздоровительных походов для закалки характера.

– Походы – отстой до уржачки, – сказала Рене, и все засмеялись.

– А я до смерти боюсь всей этой природы, – доставая из шоппера листки со стихами, продолжала Харриет, – но, о господи, мой милый Лу с обветренным лицом вот именно так и шагал: ать-два, ать-два.

– Во козел, – сказала Дезире.

– Да он просто ничего не мог с собой поделать, – сказала Харриет. – Адвокат с характером и поведением типа А[14], и «шагом марш» – это норма для него. Я развернула девочек, и мы потопали назад, дали ему возможность закончить поход.

Все закивали, как будто и они вышли замуж за адвокатов с характером и поведением типа А. Тут, как это часто случалось в Книжном клубе, в душе Харриет шевельнулось ощущение причастности от осознания, что ее собственные уязвимые места укладываются в более щадящий спектр. Какое дело до природы людям в этих стенах, где «природа» проглядывает в виде певчей птички, решившейся сесть на колючую проволоку?

– Папа их развлекал. Мама их оберегала, – добавила она.

– Воистину, – сказала Дороти, вырастившая шестерых, а остальные, тоже матери, торжественно подняли руки в подтверждение.

Харриет тоже подняла руку, из материнской солидарности.

– А теперь, – сказала она, – готовы ли вы приступить к поэзии?

Она раздала листки, что было совсем не по правилам, и дело было не только в степлерных скобках. Книги приходили сюда прямо из книжного магазина, а на доставляемое лично требовалось разрешение. А она листки принесла с собой, легко миновав охранников Безопасности, настолько уже привыкших к ней, что приходилось иногда им напоминать, чтобы отбирали у нее ключи.

– Есть стихи старые, есть новые. Я подумала, не попробовать ли нам всего понемногу, а потом уже выбрать поэта и дальше изучать его творчество?

Женщины смотрели недоверчиво. После «Антологии Спун-Ривер» им не хотелось двигаться дальше, они даже на всякий случай принесли на встречу свои экземпляры.

Харриет деловито придвинулась к столу.

– С чего начнем?

– Со старого. – Дона-Лин была, как обычно, безапелляционна.

– Тогда вот вам Уильям Батлер Йейтс, – сказала Харриет. – Ирландец.

– И я ирландка, – подала голос Киттен.

– Хорошо, Киттен, тогда вам и начинать.

Киттен прочитала первое стихотворение, его встретили с неохотным одобрением, и Харриет перешла ко второму, под названием «Когда ты станешь старой и седой»[15].

– Мужчина разговаривает с любимой женщиной. В отличие от соперников, которые теряли голову от ее молодости и красоты, поэт клянется любить ее до самой старости.

– Ага, типа, так бывает, – фыркнула Рене.

Харриет рискнула рассказать им про пятистопный ямб и его романтические характеристики.

– Пять тактов на строку, – объясняла она, и все вместе нараспев повторяли такты: «да-ДА, да-ДА, да-ДА, да-ДА, да-ДА». Все опять развеселились. – Именно так, – сказала Харриет. – Дженни, почитаете?

Дженни Большая прокашлялась, расправила свои мощные плечи и обеими руками взяла листок. Со временем все начали перенимать у Доны-Лин ее театральные «штучки».

– «Когда ты станешь старой и седой», – начала Дженни Большая, – «припомни, задремав у камелька…» – И вот они перенеслись в иное время и место – стихи, в которых каждая строка, как встарь, «горька твоею красотой…»

Чтение завораживало, темп был хорошо выверен. В голосе Дженни Большой была сиплая сочность, и даже счет за газ наверняка звучал бы у нее как стихи.

Когда она закончила, наступила тишина – возможно, женщины, как и Харриет, размышляли, любили ли их когда-нибудь просто за то, что они такие, какие есть.

– Нифига себе, – сказала Джасинта.

У Мариэль приоткрылся рот.

– Вот ведь, а? – сказала она.

Харриет облегченно рассмеялась.

– Ирландцы, по сути, захватили рынок прекрасной манеры письма.

– А этот пятистопный ямб – клёвая хрень, – заметила Дженни Большая.

– Когда он говорит, что любит… ну, как ее… – запнулась Дона-Лин.

– Тоску, – вздохнула Бритти. – О боже.

– У него старуха такая красотка, – сказала Джасинта. – Типа, если любишь кого-нибудь, то любишь всю целиком, сущность, а не лицо. – Ее собственная сущность буквально светилась.

– Отлично, Джасинта! – сказала Дороти.

Они часто радовались, когда соглашались даже в самой малости, и Харриет недоумевала, почему им так трудно оставаться культурными каждый день.

– Только слова, – протянула Джасинта, – только долбаные слова. – Она процитировала покойного ирландского поэта, будто своего бойфренда: – «Но лишь один любил и понимал твою бродяжью душу и тоску…»

– Как это романтично, – согласилась Мариэль, и по комнате прокатился одобрительный вздох.

– Я бы этому парню сразу дала, – выдохнув, объявила Бритти.

– Это поэзия, – прорычала Дженни Большая. – А ты говоришь как девка какая-нибудь.

– Денег я бы с него не взяла, не думай, – махнула рукой Бритти.

Так всегда и было в Книжном клубе: обижались редко, юмор понимали легко, хотя вне клуба в воздухе часто попахивало обидами.

– Жаль, что Вайолет нет, – сказала Мариэль. – Ей бы очень понравилось.

Как странно слышать имя Вайолет. Харриет это обезоружило.

– Я дала ей копию, – вырвалось у нее.

Все уставились на нее.

– Вы чего, видели ее? – спросила Рене.

– Я… наткнулась на нее, когда бегала по магазинам.

– Вайолет в Портленде?

Харриет колебалась.

– Ее отправили в город – это все, что я могу сказать.

Дженни Большая рассмеялась.

– Ну вы даете, Буки, – уголовница из вас хреновая.

– Хуже некуда, – согласилась Рене.

Джасинта отложила ручку.

– Передайте ей, что я стала настоящим поэтом, – попросила она.

– Если снова ее увижу, – ответила Харриет.

– Спорим, увидите, – пискнула Эйми своим мышиным голоском и вытащила из лежащей на столе стопки лист бумаги. – Вы собираетесь попросить нас написать что-нибудь пентаграммным ямбом?

– Пятистопным, – поправила Дороти.

Харриет радостно развела руками:

– А почему бы и нет?

– Давайте попробуем, – сказала Дороти, которая когда-то в Барнардском колледже изучала литературу, ей был пятьдесят один год, но выглядела она на семьдесят пять. Тоже седая и старая и тоже могла задремать у камелька. После операции на колене, которая пошла вкривь и вкось, она подсела на опиоиды и… вот и все.