Готовая к такому повороту, она раздала одиннадцать не слишком популярных теперь школьных тетрадей для прописей, которые обнаружила в «Уодсворт». Переплеты на спирали были запрещены, но и без переплетов тоже не разрешали, если принести их самой. Румяный надзиратель с лицом младенца тетради видел, но спокойно ее пропустил.

Женщины любовались тетрадками – это был шаг вперед по сравнению с серыми листами, которые они брали в офисе блока.

– Жаль, что без замочков, – сказала Эйми.

– Увы, замочков нет, – сказала Харриет. Она купила двенадцать – одну для себя – и теперь раскрыла ее и положила на стол. – Итак, кто-нибудь припомнит…

– Пять тактов на строку, – сказала Дженни Большая. – «КогДА ты СТАнешь СТАрой И сеДОЙ».

– А я не люблю рифмовать, – заявила Джасинта. – Это подавляет мой голос.

– Голос у вас вполне сильный, и не такое выдержит, – сказала Харриет. – Давайте попробуем.

– Но я не стану стих писать такой. – Джасинта надула губы. – Мне по душе мой собственный стиль.

– Не могли бы вы повторить, Джасинта? – радостно попросила Харриет.

– Мне по душе мой собственный стиль.

– Нет, ваше первое предложение, начинающееся с «но».

Джасинта скрестила руки на груди:

– Но я не стану стих писать такой.

– Еще раз, пожалуйста, – попросила Харриет. – Те же слова.

Джасинта прищурила блестящие черные глаза, но послушалась.

– Ну, кто что скажет? – Харриет выжидающе обвела сидящих взглядом.

Дороти поняла первой, за ней Мариэль. Потом громко расхохоталась Дона-Лин.

– Чего это вы? – не поняла Джасинта.

– Ты сказала пятистопным ямбом, Джей.

– Еще чего не хватало, Шоу-Тайм!

Дона-Лин опять засмеялась.

– Но Я не СТАну СТИХ пиСАТЬ таКОЙ.

Теперь уже поняли все.

– А БУки ПЕРвый ПРИЗ сейЧАС возьМЕТ.

Харриет и вправду чувствовала себя победителем: все одновременно говорили, посмеивались, пытались переплюнуть друг дружку, делая в разной степени удачные попытки сочинить что-нибудь в самом элегантном из стихотворных размеров английского языка. У нее получилось.

Женщины, склонившись над тетрадями, писали. В последнее время их книжный клуб постоянно гоняли с места на место, и помещение столовой оказалось самым малоподходящим – мешали запах рыбы и шумные приготовления к обеду. Но женщины писали где придется.

Одиннадцать тетрадей, одиннадцать склоненных голов, одиннадцать ручек двигались по одиннадцати страницам, постигая пятистопный ямб. Двенадцать, если считать саму Харриет, да и Вайолет тоже стоит посчитать – Харриет не сомневалась, что в эту минута она читает эту же страницу у себя в квартире, – и всех их связал воедино давно умерший ирландец.

Поэзия, подумать только. Спасибо Фрэнку Дейглу, подумать только.

Ей вдруг захотелось, чтобы все они сейчас сидели у нее в гостиной, и чувство это оказалось внезапным и сильным – как внезапная любовь. Она хотела, чтобы они устроились на ее удобных стульях и чтобы вокруг висели картины, под ногами лежали ковры, в комнате витал бы аромат хорошего чая. В безопасности и на свободе они бы наслаждались своими лучшими качествами. После того как у нее дома побывала Вайолет, эта мечта казалась вполне осуществимой, и Харриет даже немного сожалела об этом. Ведь о книжном клубе она всегда думала как о коконе, не пропускающем то, что происходит на Воле. А теперь это представление исчезло. Джасинта. Мариэль. Дороти. Эйми. Дона-Лин. Рене. Бритти. Киттен. Шейна. Дженни Большая. Дезире. Она представила их, одну за другой, во внешнем мире, в ее внешнем мире, и концепция кокона развалилась. Никакой это не кокон, это тюрьма, где они не в безопасности, не свободны, где не могут проявить свои лучшие качества.

Минут пятнадцать женщины писали, было слышно, как ручки шуршат по бумаге, кто-то прерывисто вздыхал, двигались стулья. Они закончили более-менее одновременно, это теперь случалось регулярно.

– У моего младшего на следующей неделе выпуск, – отрываясь от стихотворения, сказала Дороти. Видимо, писала о нем.

– Школа сварщиков, – пояснила Мариэль. – Гордая мама.

– Я подам заявку на увольнительную, – сказала Дороти. – Расстояние в пределах восьмидесяти километров.

– Не разрешат. – Шейна поцокала языком.

– А вдруг. Срок у меня маленький.

– Увольнительную дают, только чтобы ребенка похоронить, – пробормотала Дезире.

Облачко опустилось на группу, тесно облепившую стол. Харриет не знала, как развеять внезапную мрачность, слишком многого она не знала, да и не могла знать. И тут вмешалась Эйми, кроткая маленькая Эйми:

– Если тебя отпустят в увольнительную, ты сможешь приодеться.

– По высшему разряду! – подхватила Дороти.

– Когда выйду, первым делом накуплю себе шесть маленьких черных платьев, – сказала Дезире.

– Когда выйду, первым делом куплю своей новой собаке, которую назову Элмо Два, спортивную курточку фирмы «Бэби Диор».

– Будет очень мило, – сказала Киттен, и все согласились, делая вид, что Дороти увидит выпуск сына из школы сварщиков, что у Дженни Большой будут новые возможности иметь собаку.

И поскольку в комнате не было ни одного надзирателя (Харриет была безобидной волонтеркой-книгочейкой), и поскольку хорошие новости возникали острыми блестками в замерзшем месиве плохих новостей, Харриет повернулась и со словами «Непременно поздравь от нас своего сына» обняла Дороти, и та ответила объятием десятикратной силы.

Облачко, однако, не исчезло, и хотя оставалось чуть меньше часа до конца заседания клуба, никто так и не предложил прочитать то, что написал. Харриет вернулась к листкам, попробовала почитать стихи других, еще живых авторов, и ей вдруг показалось, что поэты уж слишком стараются наделить поэзию смыслами. Она представила этих поэтов – женщин с грядками зелени и серьезными учеными степенями, пишущих о боли в залитой солнцем комнате.

К концу встречи Харриет почувствовала, что настрой опять изменился, будто над столом кружило невидимое послание. Дона-Лин поднялась:

– Чуть не забыла. У нас для вас сюрприз.

Харриет улыбнулась – ведь именно эти слова она всегда произносила перед тем, как предложить новую книгу.

– Ничего особенного, – сказала Дона-Лин.

– Не говори так. – Шейна покачала головой. – Это все, что у нас есть.

Откуда ни возьмись – из трусов, что ли? – Дона-Лин извлекла маленькую вязаную птицу. Почти все заключенные рано или поздно учились вязать спицами и крючком, и сейчас на Харриет смотрела связанная из яркой пряжи птичка, фиолетовая с серым.

– Ой, какая хорошенькая! – воскликнула Харриет, и так оно и было: яркая, сделанная с фантазией и очень красивая.

– Это в основном Дона-Лин, – сказала Дженни Большая, – но все мы связали хотя бы по одной петле.

– А я – целый хвост, – сообщила Мариэль.

– Мы хотели, чтобы это было от всех нас, – сказала Джасинта.

– Спасибо, – сказала Харриет. – Я тронута. Правда. – Она погладила птичку. – Вы же знаете, что мне придется просить разрешения.

Общий вздох.

– Он скажет «нет», – сказала Шейна. – Терпеть не может Книжный клуб.

– Ну с какой стати мистеру Флиндерсу