Председатель ничего не сказал и вышел. Он был сильнорасстроен и, забравшись в двуколку, со злостью вытянул лошадь кнутом.Непривычная к подобному обращению, лошадь на миг замерла и даже как бы присела,а потом рванула и понесла, едва не опрокинув двуколку.

– Но-о! – закричал председатель и еще раз с оттяжкой удариллошадь. – Сами бараны и других хотите сделать баранами? Но-о! – и опять огреллошадь.

Она так взволновалась, что впервые, может быть, в жизнипронеслась мимо чайной. Председатель опомнился уже на выезде из Долгова,успокоился и, развернув лошадь, к чайной подъехал шагом.

– Ну-ну! – привязывая лошадь к забору, он похлопал ее поморде, как бы извиняясь. – Ну-ну!

Тяжело ступая, поднялся он на крыльцо и открыл дверь. В носударило запахом прокисшего пива и потных портянок. Слои дыма и пара плавали,словно медузы с разлохмаченными краями, и свет лампочки под потолком былрасплывчат.

Стоя среди чайной, Голубев крутил носом и щурился.

– Эй, Иван! – окликнули его из угла.

Голубев сощурился еще больше и сквозь туман разгляделпрокурора Евпраксеина, который призывно махал руками. Иван Тимофеевич двинулсяпо направлению к прокурору.

Пол был усыпан толстым слоем опилок. За столикамираскачивались силуэты посетителей, их голоса звучали гулко и неясно, как вбане.

Всюду слышались обрывки тех особенных разговоров, какиеведутся между русскими подвыпившими людьми на самые разнообразные и чаще всеговозвышенные темы. И о тайнах мироздания, и о нечистой силе, и о способахнаучного прогнозирования землетрясений, и о том, как нужно, допустим, жить скурицей. В подобных разговорах сплошь и рядом высказываются весьма оригинальныеи глубокие мысли, а если кто-нибудь и сморозит очевидную глупость, то и еговыслушают с уважением, понимая, что и глупому человеку иногда нужно высказаться.

Иван Тимофеевич пробирался между столиками, где велись всеэти разговоры: кто-то бил себя в грудь и что-то доказывал, кто-то пытался петь,а какой-то несостоявшийся артист, встав в позу, читал с выражением поэмуМаяковского «Хорошо!»

Где-то на полпути его остановили, взяли под локоток:«Осторожнее, тут товарищ лежит, не наступите». Он глянул под ноги и увиделтоварища, вероятно приезжего. Тот лежал на спине и мирно спал, накрыв лицосерой помятой шляпой. Вежливо переступив через спящего, Голубев приблизился кпрокурору.

– Садись, Иван, – пригласил Павел Трофимович, ногой выдвигаяиз-под стола стул. – Пить будешь?

– Да я вроде как для этого и пришел, – признался Голубев.

– Ну вот и садись. Анюта! – Прокурор щелкнул пальцами, и изтумана возникла Анюта. – Принеси-ка нам еще пузырек для затравки.

– А может, вам хватит, а, Пал Трофимыч? – проявила заботуАнюта.

– Что? – загремел прокурор. – Сопротивление власти? Посажу!Расстреляю! Именем федеративносыстической…

Он, конечно, шутил, и Анюта понимала, что он шутит, нопонимала и то, что шутить с прокурорами можно только до какого-то предела.

На столе появилась бутылка, второй стакан, две кружки пива,макароны по-флотски б/м, то есть без мяса, но зато с огурцом, правда, настолькопомятым, как будто его до этого клали под поезд.

Выпили. Голубев быстро размяк, раскраснелся и сталрассказывать прокурору о своих злоключениях и сетовать на свой дурацкий, по еговыражению, характер.

– Эх, дурак! – говорил председатель и стучал себя кулаком полбу.

– Вот именно что дурак, – соглашался прокурор. – Никогда нежалей о том, что сделал. Это будет умно.

– Да я бы и не жалел, – вздохнул Голубев, – так ведьнакажут.

– Накажут, – подтвердил прокурор. – Без этого у нас никак.Непременно даже накажут. А как же без этого. Только ты вот думаешь, что тебянакажут за то, что ты хлеб мокрый убирать отказался или баранами кого-тоназвал. Нет, брат, вовсе не за это. Просто ты достиг того положения, прикотором рано или поздно все равно окажешься виноват. В чем? Вина найдется.Война, засуха, падеж скота и прочее обострение противоречий, начнут искатьвиноватого, ты как раз под рукой и окажешься. Или, допустим, я. Неизбежно. Ноэто и хорошо. В неизбежности наша сила.

– Сила? – удивился председатель.

– Сила! – подтвердил прокурор. – Что нам больше всего мешаетжить по-людски? Надежда. Она, сволочь, мешает нам жить. Надеясь избежатьнаказания, мы вертимся, мы подличаем, стараемся вцепиться в глотку другому,изображаем из себя верных псов. И хоть бы получали от этого удовольствие. Такнет же. Мы ж все-таки люди, а не псы, и мы страдаем, спиваемся, сходим с ума, мыпомираем от страха, что кого-то еще недогрызли и что нас за это накажут. Апотом тебя все равно волокут на расправу и ты вопишь – за что? Я же был вернымпсом! А вот не будь. Будь человеком. Человеком, я тебе говорю, а не псом.Надежду оставь, она все равно обманет, и живи как хочешь. Хочешь сделать доброедело, сделай. Хочешь врезать кому-то в рыло, врежь. Хочешь сказать какое-тослово, не отказывай себе – скажи. Потешь себя. Да, завтра тебя накажут, так илииначе накажут, но сегодня ты будешь знать, что жил человеком.

Голубев слушал. Ему нравилось то, что говорил Евпраксеин. Они сам подходил к этой мысли, хотя она ему порой казалась безумной из-за своейочевидности. Большинство знакомых ему людей думали иначе, это его смущало,сейчас он был рад, что встретил единомышленника.

Выпили, погрызли огурец и покурили.

– Ты посмотри, Иван, – клонился к Голубеву Евпраксеин, – дочего мы дошли. Совсем уже одурели от страха. Возьми хоть меня. Начальствабоюсь, подчиненных боюсь, а совести своей не боюсь. Как же, мы же материалисты,а совесть это что? Ее не пощупаешь, значит, ее нет. А что же меня тогда такоегрызет? А? Мне говорят: никакой совести нет, ее выдумали буржуазные идеалисты,мир материален, а вот тебе и материя: кабинет, кресло, кнопки, телефоны, воттебе квартира, вот тебе паек, жри его, будешь жирным, жир – это тоже материя, асовесть – это ничто. А какая ж сука тогда меня грызет, а, Иван?

– Выпьем, – сказал Иван.

Выпили и снова огурец пожевали. И опять склонился прокурор кпредседателю.