– Я совсем не хотел причинить ему боль, – сказал он. –Честное слово, не хотел. Я не знал…

Телерепортер попятился к лестнице.

– Конечно, – сказал он. – Конечно, не знали. Он самнапросился, все это видели. Только… не трогайте меня, ладно?

У Джонни дрожали губы, он тупо уставился на репортера. Онбыл все еще в шоке, но начинал уже кое-что понимать. Да. Начинал понимать.Телерепортер попробовал изобразить улыбку, но у него лишь отвисла челюсть, каку мертвеца.

– Только не трогайте меня, Джонни. Пожалуйста.

– Все совсем не так, – сказал Джонни или попытался сказать.Он уже потом не решился бы утверждать, что вообще издал какой-либо звук.

– Не трогайте меня, Джонни, ладно?

Репортер отступил к своему оператору, который упаковывалаппаратуру. Джонни смотрел на репортера, застыв на месте. Его начало трясти.

– Вам же будет лучше, Джон, – сказал Вейзак. За ним стояламедсестра – белый призрак, подручная волшебника, – колдуя над тележкой слекарствами, этим раем наркомана, миром сладких грез.

– Нет, – сказал Джонни. Его еще трясло, а вдобавок прошиблохолодным потом. – Никаких уколов. Я по горло сыт уколами.

– Тогда таблетку.

– И никаких таблеток.

– Поможет вам заснуть.

– А он сможет заснуть? Этот Дюссо?

– Он сам напросился, – пробормотала сестра и вздрогнула,поймав взгляд Вейзака. Но тот лишь ухмыльнулся.

– А она ведь права, – сказал он. – Сам напросился. Решил,что вы, Джон, торгуете пустыми бутылками. Вам надо хорошо выспаться, и всестанет на свои места.

– Я сам засну.

– Джонни, пожалуйста.

Было четверть двенадцатого. Телевизор в другом конце палатытолько что выключили. Джонни и Сэм вместе просмотрели снятый на пленкурепортаж, следовавший сразу за рассказом о том, как Форд наложил вето на рядзаконопроектов. Моя история будет поинтереснее, подумал Джонни с горькойрадостью. Лысый республиканец, вещающий банальности о национальном бюджете, нешел ни в какое сравнение с тем, что снял здесь несколько часов назад операторУАБИ. В конце репортажа Дюссо бежал через вестибюль с зажатой в руке медалью ипадал в обморок, хватаясь за репортершу, словно утопающий за соломинку.

Когда ведущий начал рассказывать про полицейскую собаку,нашедшую четыреста фунтов марихуаны, Вейзак ненадолго вышел и, вернувшись,сообщил, что еще до окончания репортажа больничные телефоны разрывались отзвонков людей, желавших поговорить с Джоном Смитом. Несколькими минутами позжепоявилась сестра с лекарствами, и Джонни убедился, что Сэм спускался кмедсестрам не только затем, чтобы разузнать о реакции телезрителей.

В это мгновение зазвонил телефон. Вейзак едва слышновыругался.

– Я же им сказал, чтобы не соединяли. Не отвечайте, Джон. Я…

Но Джонни уже взял трубку. Послушал немного, затем кивнул:

– Да, совершенно верно. – Он прикрыл рукой микрофон. – Этоотец, – сказал Джон и открыл микрофон. – Привет, папа. Ты, конечно… – Онвслушался. Легкая улыбка слетела с губ и сменилась выражением ужаса. Джоннибеззвучно зашевелил губами.

– Джон, что случилось? – резко спросил Вейзак.

– Хорошо, папа, – сказал Джон почти шепотом. – Да.Камберлендская терапевтическая. Я знаю, где это. Возле Иерусалимского пустыря.Хорошо. Да. Папа…

Голос его сорвался. В глазах слез не было, но они блестели.

– Я знаю, папа. Я тоже люблю тебя. Да, ужасно.

Послушал.

– Да. Да, это было, – сказал Джонни. – До скорого, папа. Да.До свидания.

Он повесил трубку, закрыл глаза ладонями.

– Джонни? – Сэм нагнулся и осторожно отвел одну его руку. –Что-нибудь с вашей матерью?

– Да. Мать.

– Инфаркт?

– Инсульт, – сказал Джонни, и Сэм Вейзак сочувственноприсвистнул. – Они смотрели новости… никто из них не ожидал… и вдруг увиделименя… тут ее хватил удар. Боже. Она в больнице. Теперь, если что случится сотцом, он будет третьей жертвой, – Джонни истерически засмеялся, переводядиковатый взгляд с Сэма на сестру и обратно. – Вот это дар! Всем бы такой. –Снова смешок, похожий на вскрик.

– Как она?

– Он не знает. – Джонни спустил босые ноги на пол. Он был вбольничном халате.

– Вы соображаете, что делаете? – спросил отрывисто Сэм.

– А что такое?

Джонни встал, и сначала казалось, что сейчас Сэм толкнет егоназад в кровать. Но он только наблюдал, как Джонни ковыляет к гардеробу.

– Не смешите меня. Вам еще нельзя, Джон.

Не стесняясь сестры – один бог знает, сколько раз они виделиего голый зад, – Джонни сбросил халат. Под коленками начинались толстые,крученые швы, исчезающие в слабо обозначенных икрах. Он порылся в шкафу ивытащил белую рубашку и джинсы – те самые, что были на нем во время пресс-конференции.

– Джон, я категорически запрещаю. Как ваш врач и друг.Говорю вам, это безумие.

– Запрещайте сколько угодно, но я еду, – сказал Джонни. Онначал одеваться. На лице появилось то выражение отрешенной озабоченности,которое Сэм связывал с его трансами. Сестра ахнула.

– Сестра, вы можете вернуться к себе, – сказал Сэм.

Она попятилась к двери, постояла там какое-то мгновение искрылась. Неохотно.

– Джонни. – Сэм поднялся, подошел к нему, положил руку наплечо. – Вы тут ни при чем.

Джонни стряхнул его руку.

– Еще как при чем, – сказал он. – Она смотрела на меня,когда это случилось. – Он начал застегивать рубашку.

– Вы просили ее принимать лекарства, а она прекратила.

Джонни посмотрел было на Вейзака, но затем продолжал застегиватьрубашку.

– Если бы не сегодня, это произошло бы завтра, через неделю,через месяц…

– А то и через годы. Или через десять лет.

– Нет. Ни через десять лет, ни даже через год. И вы этознаете. Почему вы так спешите взвалить вину на себя? Из-за тогофанфарона-репортера? А может быть, это извращенное чувство жалости к самомусебе? Стремление увериться в том, что на вас лежит проклятие?