Навстречу им по коридору шел Герберт; он был в старыхбрюках, ботинках на босу ногу и пижамной куртке. Джонни понял, наскольконеожиданно все произошло. Вид отца говорил больше, чем Джонни хотел бы знать.

– Сынок, – вымолвил Герберт. Он весь как-то усох. Хотелсказать что-то еще, но не смог. Джонни обнял его, и Герберт разрыдался,уткнувшись в рубашку Джонни.

– Пап, – сказал он. – Все хорошо, пап, все хорошо.

Отец рыдал, положив руки на плечи Джонни. Вейзак отвернулсяи стал рассматривать картинки на стене – невзрачные акварели местныххудожников.

Герберт провел рукой по глазам и сказал:

– Посмотри, так в пижаме и приехал. У меня же было времяпереодеться, пока ждал «скорую». Просто в голову, наверно, не пришло.Старческий маразм.

– Ничего подобного.

– Ладно. – Герберт встряхнулся. – Тебя привез твой друг,врач? Очень любезно с вашей стороны, доктор Вейзак.

– Чепуха, не стоит благодарности, – пожал плечами Сэм.

Джонни с отцом прошли в небольшую приемную и сели.

– Пап, она…

– Угасает, – сказал Герберт. Он вроде бы успокоился. – Всознании, но угасает. Она спрашивала о тебе, Джонни. Наверное, только из-затебя и держится.

– Это я виноват, – сказал Джонни. – Все это моя…

Он вздрогнул от боли и с удивлением уставился на отца – тотсхватил его за ухо и больно вывернул. А ведь только что плакал у него на плече.Этот старый прием применялся им как наказание за самые тяжкие проступки.Последний раз, если Джонни не изменяла память, его драли за уши лет втринадцать, когда он напроказил со старым «рэмблером». Он неосторожно нажал напедаль сцепления, машина бесшумно покатилась под горку и врезалась в садовыйсарай.

– Чтоб никогда этого не говорил, – сказал Герберт.

– Пап, ты что!

Герберт отпустил его и усмехнулся.

– Забыл небось, как тебя таскали за уши? Или думал, что язабыл? Нет, Джонни, не надейся.

Джонни все так же ошарашенно смотрел на отца.

– Никогда не смей винить себя.

– Но она же смотрела эти чертовы…

– Новости, да. Так разволновалась, дрожит… вдруг вижу – онапо полу и хватает воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. – Гербертпридвинулся к сыну. – Доктору не до объяснений, но он спрашивал меня о каких-то«героических усилиях». Я ему ничего не стал говорить. Она по-своему согрешила,Джонни. Считала, что ей ведомы помыслы создателя. Поэтому никогда не вини себяза ее ошибку. – Слезы вновь сверкнули в его глазах. Голос стал тверже: – Видитбог, я любил ее всю жизнь, но в последнее время все здорово осложнилось. Такчто, наверное, это и к лучшему.

– А к ней можно?

– Да, она в конце коридора, тридцать пятая палата. Врачизнают, что ты можешь прийти, и она тоже. И вот еще что, Джонни. Что бы она ниговорила, соглашайся, не дай ей… умереть с мыслью, что все было напрасно.

– Конечно. – Он помолчал. – Ты со мной?

– Не сейчас. Попозже.

Джонни кивнул и пошел по коридору. Свет на ночь былпритушен. Сейчас то короткое мгновение в мягкой теплой ночи казалось емуневообразимо далеким, зато кошмарный сон в машине, наоборот, приблизился.

Палата 35. Вера Элен Смит – сообщала маленькая карточка надвери. Знал ли он, что ее второе имя – Элен? Должен был бы, но знал ли? Он ужене мог вспомнить. Зато в памяти всплывало другое: как однажды в солнечный деньна пляже Оулд Орчард она, улыбающаяся и веселая, принесла ему брикетмороженого, завернутый в носовой платок. Вспомнилось также, как они с матерью иотцом играли в карты на спички – позже, обуреваемая религиозными чувствами, оназапретила карты в доме, даже для игры в криббидж. Джонни вспомнил и день, когдаего ужалила пчела, и он, истошно вопя, прибежал к ней, а она поцеловалараспухшее место, вытащила жало пинцетом и наложила на ранку тряпочку, смоченнуюв питьевой соде.

Он толкнул дверь и вошел. Мать бесформенной грудой лежала накровати, и Джонни подумал: Вот так и я лежал. Сестра считала пульс; услышавскрип двери, она повернулась, и тусклый коридорный свет скользнул по стеклам ееочков.

– Вы – сын миссис Смит?

– Да.

– Джонни? – Голос был сухой и бесстрастный, в нем шелестеласмерть, как шелестят камешки в пустой тыкве. От этого голоса – господи, спаси ипомилуй! – у Джонни побежали мурашки по телу. Он подошел ближе. Левая половиналица матери превратилась в страшную маску. Рука на одеяле была похожа наклешню. Инсульт, подумал он. То, что старики называют ударом. Да. Именно такоеу нее лицо. Будто ее хватил тяжелый удар.

– Это ты, Джон?

– Я, мам.

– Джонни? В самом деле ты?

– Да, мам.

Он придвинулся еще ближе и заставил себя взять эту костлявуюклешню.

– Мне нужен мой Джонни, – жалобно произнесла она.

Сестра кинула на него сочувственный взгляд, а ему захотелосьврезать ей кулаком по очкам.

– Вы не оставите нас одних? – попросил он.

– Я, знаете, не должна, пока…

– Послушайте, это моя мать, и я хочу побыть с ней наедине, –сказал Джонни. – Понимаете?

– Я…

– Принеси мне соку, папочка, – охрипшим голосом выкрикнуламать. – Я, кажется, выпью целый литр!

– Уйдете вы наконец или нет? – не выдержал Джонни. Егоохватила глухая тоска, которая мешала ему сосредоточиться. Его словно увлекал втемноту какой-то водоворот. Сестра вышла.

– Мам, – сказал он, садясь возле кровати. Его не оставлялостранное ощущение двойственности, обратного хода времени. Сколько раз мать воттак сидела возле него, наверное, тоже держала его исхудалую руку иразговаривала с ним? Джонни подумал о том, казалось бы, остановившемся времени,когда лежал в палате, которая словно надвинулась на него, и над ним склонилосьлицо матери – он видел его сквозь тонкую пленку плаценты, с ее губ медленнослетали бессмысленные слова.

– Мам, – снова сказал он и поцеловал ее скрюченную руку.

– Дайте мне гвозди, я это сделаю, – сказала она. Ее левыйглаз неподвижно застыл, правый дико вращался, точно у пришпоренной лошади. –Мне нужен Джонни.

– Я здесь, мам.

– Джон-ни! Джон-ни! Джон-ни!