К господину ***, посылая ему «Гризельду»

Если бы я следовал всем различным пожеланиям, которые мне пришлось выслушать по поводу поэмы, которую я вам посылаю, от неё ничего бы не осталось, кроме сухого изложения остова сказки, и в таком случае мне лучше было бы к ней и не прикасаться, а оставить «Гризельду» в моих черновых записях, где она уже пролежала у меня много лет. Я прочёл её сначала двум своим друзьям.

– Зачем – сказал один из них, – так распространяться по поводу характера вашего героя? К чему нам знать, что он делал по утрам в своём совете, а ещё того меньше – как он развлекался после обеда? Это всё надо бы изъять.

– А по-моему, – сказал другой, – следует устранить игривый ответ, который дал принц своим подданным, убеждавшим его жениться. Это совершенно не к лицу серьёзному и важному принцу. Разрешите мне ещё, – продолжал он, – посоветовать вам убрать длинное описание вашей охоты. Какое всё это имеет отношение к сути дела? Поверьте, что это пустые и претенциозные украшения, которые обедняют вашу поэму, вместо того чтобы её обогащать. То же самое, – добавил он, – нужно сказать и о приготовлениях к свадьбе принца, всё это без толку и без пользы. Что до ваших дам, которые делают более низкие причёски, закрывают шею и удлиняют рукава, то это – холодная шутка, так же как и оратор ваш, который хвалит своё красноречие.

– А я бы ещё предложил, – подхватил тот, который говорил первым, – чтобы в поэме не было христианских рассуждений Гризельды, которая думает, что бог посылает ей испытание: это совершенно неуместное нравоучение. Далее, я просто не могу выносить бесчеловечные поступки вашего принца, они приводят меня в бешенство; я бы их выбросил. Правда, они входят в основу сюжета, но не всё ли равно? А ещё бы я исключил эпизод с молодым придворным, который появляется только для того, чтобы жениться на принцессе, – это слишком удлиняет вашу сказку.

– Но тогда, – ответил я ему, – моя сказка кончилась бы нескладно.

– Не знаю уж, как вам сказать, – сказал он, – а я всё-таки выбросил бы.

Через несколько дней после этого я прочёл поэму двум другим своим друзьям, и они ни одним словом не коснулись тех мест, о которых я только что говорил, но отметили целый ряд других.

– Я очень далёк от того, – сказал я им, – чтобы жаловаться на строгость вашей критики; напротив, я жалуюсь, что она недостаточно строга; вы не обратили внимания на множество подробностей, которые находят достойными самой суровой цензуры.

– Ну, например? – спросили они.

– Например, находят, – ответил я, – что описание характера принца слишком растянуто, что никому нет дела до того, что он делал утром, а ещё того меньше, что он делал после обеда.

– Над вами смеются, – заявили они в один голос, – заставляя выслушивать подобную критику.

– Порицают также, – продолжал я, – и ответ, который принц дал тем, кто торопил его с женитьбой, как слишком игривый и недостойный такого важного и серьёзного принца.

– Прекрасно, – перебил один из слушателей, – а что же неуместного, ежели молодой принц в Италии, стране, где привыкли слушать шутки от людей самых серьезных, воспитанных и достойных, развлекается тем, что говорит дурно о женщинах и о браке – предметах, которые всегда служат там мишенью для острот? Так или иначе, но я не имею ничего возразить против этого места, так же как и против оратора, который полагал, что это он разубедил принца, а так же и против причёсок, которые стали делать пониже, – ибо тем, кому не понравился игривый ответ принца, вероятно хотелось вырезать и эти места.

– Вы угадали, – сказал я. – А с другой стороны, те, кто не любит шуток, не могли также перенести христианских размышлений принцессы, которая думает, что бог посылает ей испытание; они находят, что такое нравоучение введено совсем некстати.

– Некстати? – подхватил другой. – Эти размышления не только вполне подходят к сюжету, но они ему совершенно необходимы. Вам нужно было показать, что терпение вашей героини вполне возможно; каким же ещё способом могли вы это сделать, как не заставив её думать, что дурное обращение супруга с нею есть дело руки господней? Без этого её можно было бы принять за самую глупую женщину, а это вряд ли произвело бы хорошее впечатление.

– Кроме того, – продолжал я, – порицают и эпизод с молодым придворным, который женится на юной принцессе.

– Это несправедливо, – ответил он, – ваше сочинение есть истинная поэма, хоть вы и называете её новеллой, и необходимо, чтобы всё было приведено в ясность с её окончанием. А если бы молодая принцесса вернулась обратно в монастырь, вместо того чтобы выйти замуж, как этого следовало ожидать, и она была бы недовольна, да и читатели вашей новеллы.

После этого разговора я решил оставить моё сочинение примерно в том виде, каким я прочёл его в Академии.[37] Одним словом, я счёл своим долгом исправить только то, что, как мне указали, было плохо само по себе, а в тех местах, которые ничем дурным не отличались кроме того, что они не пришлись по вкусу некоторым особам, быть может слишком уж требовательным, – то тут я не счёл нужным ничего поправлять.

Ну, есть ли смысл изъять из угощенья

Одно из вкусных блюд на случай тот,

Что гость придёт на наше приглашенье,

Который в рот такого не берёт?

Нет, я для всех готовлю развлеченье,

И кушанья на трапезе моей

Различны будут, как и вкус гостей.

Taк или иначе, а я решил обратиться к публике, которая всегда судит лучше всех. От неё я узнаю, чему я должен верить, и, уж конечно, исполню все её пожелания, если мне удастся напечатать второе издание моего сочинения.

Ослиная кожа

(в стихах)

Надменной чопорности всё претит,

А лоб её морщинами покрыт,

И на внимание её имеет право

Лишь то, что пышно, величаво.

А я осмелюсь вам сказать,

Что лучшим умникам из нас под стать,

Не покраснев, любить насмешника Петрушку;

Ей-ей, бывают времена,

Когда серьёзность не нужна

И хочется в руках держать игрушку.

К чему нам важничать и лгать?

Не всё же умные беседы!

Так сладко могут усыплять

Волшебницы да людоеды!

Как внучки наши, так и деды

Над ними любят