Клеменси подошла к окну и, повернувшись спиной, сталаглядеть в сад. Я подошел и встал рядом. Она слегка повернула голову.

– Слава богу, кончилось, – сказала она и затем добавила сгримасой отвращения: – Какая безобразная комната!

– Вам не нравится?

– Мне нечем дышать. Тут всегда запах полузасохших цветов ипыли.

Я подумал, что она несправедлива к комнате, хотя и понимал,что она хотела сказать. Она, несомненно, имела в виду интерьер.

Комната была явно женская, экзотическая, тепличная, укрытаяот всех капризов непогоды. Мужчине вряд ли понравилось бы здесь жить долго. Втакой комнате трудно расслабиться, почитать газету, а затем, выкурив трубку, растянутьсяна диване, задрав повыше ноги. И все же я предпочел бы ее той голой абстракциина верхнем этаже, воплощенному идеалу Клеменси. Как, впрочем, предпочел быбудуар операционной.

Бросив взгляд через плечо, она сказала:

– Это театральная декорация. Сцена для Магды, где она можетразыгрывать свои спектакли. – Она взглянула на меня: – Вы поняли, что здесьсегодня происходило? Акт второй: семейный совет. Режиссура Магды. Все это нестоит выеденного яйца. Тут не о чем говорить и нечего обсуждать. Все уже решенои подписано.

В голосе не было грусти. Скорее удовлетворение. Онаперехватила мой взгляд.

– Вам этого не понять, – сказала она раздраженно. – Мынаконец свободны. Разве вы не видите, что Роджер был несчастен все эти годы?Просто несчастен. У него никогда не было склонности к бизнесу. Он любит лошадейи коров, любит бродить бесцельно на природе, но он обожал отца – они все егообожали. В этом-то и кроется основной порок этого дома – слишком большаясемейственность. Я ни в коем случае не хочу сказать, что старик был тиран, чтоон их угнетал или запугивал. Совсем напротив. Он дал им деньги и свободу, онбыл к ним очень привязан. И они всегда платили ему тем же.

– И что в этом плохого?

– Мне кажется, хорошего тут мало. По-моему, родители должныоборвать свои связи с детьми, когда те вырастают, стушеваться, отойти в тень,заставить себя забыть.

– Заставить? Не слишком ли громкое слово? Мне думается,такая насильственность так или иначе вещь скверная.

– Если бы он не строил из себя такой личности…

– Строить личность нельзя. Он был личностью.

– Для Роджера слишком сильной. Роджер боготворил его. Емухотелось делать все так, как хотел отец, и быть таким, каким хотел его видетьотец. А он не мог. Отец специально для него создал эту фирму ресторанных услуг.Она была предметом особой радости и гордости старика. И Роджер лез из кожи,чтобы вести дела таким же образом, как отец. Но у него к этому нет никакихспособностей. В бизнесе Роджер, можно сказать, просто дурак. И это чуть неразбило ему сердце. Он все эти годы чувствовал себя несчастным и пыталсябороться, видя, как все катится по наклонной плоскости. У него возникаликакие-то неожиданные идеи и планы, которые всегда оказывались несостоятельнымии еще сильнее усугубляли ситуацию. Годами чувствовать себя неудачником… Чтоможет быть ужаснее? Вы не знаете, насколько он был несчастен, а я знала. – Онаснова повернула голову и посмотрела на меня: – Вы полагали – так, во всякомслучае, вы сказали полиции, – что Роджер мог убить отца… из-за денег. Выпредставить себе не можете, как смехотворно это ваше предположение.

– Теперь я понимаю, – сказал я виновато.

– Когда Роджер осознал, что он уже не властен что-либопредотвратить и что крах неминуем, он почувствовал облегчение. Да, да, именнооблегчение. Волновало его только одно – как все это воспримет отец. Сам он ужени о чем другом не мог думать, кроме как о новой жизни, которую нам с нимпредстоит начать.

Губы ее дрогнули, и голос неожиданно потеплел.

– И куда вы поедете? – спросил я.

– На Барбадос. Там недавно умер мой дальний родственник иоставил мне маленькое поместье – сущий пустяк. Но у нас, по крайней мере, естькуда ехать. Мы, очевидно, будем страшно бедны, но прожиточный минимумкак-нибудь наскребем – там жизнь недорогая. Мы будем наконец вдвоем, далеко отних всех, без забот. – Она вздохнула. – Роджер смешной. Больше всего онбеспокоился из-за меня, из-за того, что я буду бедна. В нем, мне кажется,крепко засело фамильное отношение к деньгам. Когда жив был мой первый муж, мыбыли ужасно бедны, и Роджер считает, что я необычайно мужественно переносилаэту бедность. Он не понимает, что я была счастлива, по-настоящему счастлива. Яникогда больше не была так счастлива. И при всем том – я никогда не любилаРичарда так, как я люблю Роджера.

Глаза ее были полузакрыты. Я вдруг понял, как глубоко еечувство.

Затем она медленно открыла глаза и посмотрела на меня:

– Я никогда не могла бы убить человека из-за денег. Я нелюблю деньги, надеюсь, вы это понимаете.

Я не сомневался, что она говорит то, что думает. КлеменсиЛеонидис принадлежала к той редкой категории людей, которых не привлекаютденьги. Роскоши они предпочитают аскетическую простоту и с недоверием относятсяк собственности.

Однако есть много людей, для которых деньги сами по себелишены привлекательности, но их может соблазнить власть, которую эти деньгидают.

Я сказал:

– Допустим, вы лично к деньгам равнодушны, но умеловложенные деньги открывают массу интересных перспектив. С помощью денег можно,например, субсидировать научные исследования.

Я подозревал, что Клеменси фанатично предана своей работе.

Ответ был неожиданным:

– Сомневаюсь, что все эти субсидии приносят много пользы.Как правило, деньги тратятся совсем не на то. И все стоящее в науке делаетсяэнтузиастами, энергичными и напористыми людьми со своим видением мира. Дорогоеоборудование, обучение, эксперименты никогда не дают результатов, которых отних ждешь. Как правило, все попадает не в те руки.

– И вы готовы бросить вашу работу, если уедете на Барбадос?Вы ведь не отказались от этой мысли, насколько я понимаю?

– Нет, конечно. Мы уедем, как только нас отпустит полиция. Аработу я готова бросить. Почему бы и нет? Я не люблю сидеть без дела, но наБарбадосе мне это не грозит, – сказала она просто и с нетерпением добавила: –Скорее бы только все прояснилось!

– Клеменси, как по-вашему, кто мог это сделать? – спросил я.– Будем считать, что ни вы, ни Роджер к этому не имели никакого касательства –у меня действительно нет оснований думать иначе. Но неужели вы, такой умный итонкий наблюдатель, не имеете никакого представления о том, кто мог этосделать?