И тогда я ему рассказал, что София говорила про жестокость,которая сидит в каждом члене их семьи. Отец заинтересовался.

– Твоя девушка, пожалуй, права, тут что-то есть, – заметилон. – В большинстве семей имеется какой-то дефект, слабое место. С однойслабостью человек, как правило, справляется, но с двумя разными – нет.Наследственность – занятная штука. Возьми, к примеру, безжалостность деХевилендов и беспринципность – назовем так – Леонидисов. В де Хевилендах ничегохудого нет, так как они не беспринципные. А в Леонидисах нет, потому что они незлые. Но вообрази себе потомка, который унаследует обе черты – безжалостность ибеспринципность. Понимаешь, что я хочу сказать?

Это был новый для меня ракурс.

– Насчет наследственности не ломай себе голову, не стоит, –посоветовал отец. – Тема слишком сложная, да и каверзная. Нет, мой мальчик,отправляйся-ка просто туда и дай им всем выговориться. Твоя София абсолютноправа в одном: ни ей, ни тебе не годится ничего, кроме правды. Вы должны знатьопределенно. – И он добавил, когда я уже выходил из комнаты: – Не забывай одевочке.

– О Жозефине? То есть не дать ей заподозрить, чем язанимаюсь?

– Нет. Я хотел сказать, присматривай за ней. Не хватает еще,чтобы с ней что-нибудь случилось.

Я непонимающе взглянул на него.

– Ну что же тут, Чарльз, непонятного. По дому где-то бродитхладнокровный убийца. А это дитя явно знает почти все, что там происходит.

– Да, она действительно все знала про Роджера, хоть и сделаланеправильный вывод, решив, что Роджер мошенник. Рассказ ее о подслушанном какбудто вполне точен.

– Да-да. Свидетельства детей всегда самые точные. Я бывсегда охотно полагался на их показания. Но для суда они не годятся. Дети невыдерживают прямых вопросов, мямлят, выглядят несмышленышами и твердят «незнаю». Но они на высоте, когда получают возможность порисоваться. Именно это ипроделывала перед тобой девчонка – рисовалась. Ты выудишь из нее что-нибудьеще, если будешь продолжать в том же духе. Не задавай ей вопросов. Притворись,будто думаешь, что она ничего не знает. Это ее подстегнет. – Он добавил: – Ноприсматривай за ней. Она может знать чересчур много, и убийца вдруг почувствуетсебя в опасности.

Я ехал в скрюченный домишко – как я про себя его называл – счувством некоторой вины. Хотя я честно пересказал Тавернеру все откровенияЖозефины насчет Роджера, однако умолчал о том, что, по ее словам, Бренда иЛоуренс Браун писали друг другу любовные письма.

В свое оправдание я убеждал себя, что это всего лишь детскиефантазии и верить им нет никаких оснований. На самом-то деле мне не хотелосьдавать в руки полиции лишние улики против Бренды Леонидис. У меня вызывалострое чувство жалости драматизм ее положения в доме – в окружении враждебнонастроенного семейства, которое единым фронтом сплотилось против нее. И еслиписьма существуют, их наверняка отыщет Тавернер с его блюстителями порядка. Мнесовсем не улыбалась мысль стать источником новых подозрений насчет женщины, ибез того находящейся в трудной ситуации. Кроме того, она клятвенно завериламеня, что между нею и Лоуренсом ничего не было. И я склонен был верить большеей, чем этому зловредному гному Жозефине. Сама ведь Бренда сказала, что уЖозефины не все «винтики на месте».

Я, однако, был склонен думать, что с винтиками у Жозефинывсе в порядке. Уж очень умно поблескивали черные бусинки ее глаз.

Я заранее позвонил Софии и спросил, могу ли я сноваприехать.

– Ну конечно, приезжай, – ответила она.

– Как дела?

– Не знаю. Видимо, все нормально. Они все еще шарят повсюду.Но что они ищут?

– Понятия не имею.

– Мы все тут стали очень нервными. Приезжай поскорее. Ядолжна выговориться, иначе совсем свихнусь.

Я обещал тотчас же приехать.

Мое такси остановилось у входа – вокруг не было ни души. Ярасплатился с шофером, и он сразу же укатил. Я стоял в нерешительности, незная, что лучше – позвонить или войти без звонка. Наружная дверь была незаперта.

Я все еще раздумывал, когда вдруг услышал за спиной легкийшорох и быстро повернул голову. Жозефина… Лицо ее было наполовину скрытобольшим яблоком. Она стояла в проходе живой тисовой изгороди и смотрела наменя.

Как только я повернул голову, она попятилась.

– Привет, Жозефина!

Она ничего не ответила и скрылась за изгородью. Я пересекдорожку и пошел за ней. Она сидела на грубо сколоченной неудобной скамье упруда с золотыми рыбками, болтала ногами и грызла яблоко. Из-за круглогорумяного яблока глаза глядели хмуро и даже, как мне показалось, враждебно.

– Видишь, я снова здесь, – сказал я.

Это была жалкая попытка завязать разговор, но ее упорноемолчание и немигающий взгляд действовали мне на нервы.

Она это уловила чутьем первоклассного стратега и сновапромолчала.

– Вкусное яблоко? – спросил я.

На сей раз я удостоился ответа, хотя и крайненемногословного.

– Как вата, – сказала она.

– Сочувствую. Терпеть не могу ватных яблок.

– А кто их любит?

В голосе ее было презрение.

– Почему ты не ответила мне, когда я с тобой поздоровался?

– Не хотела.

– Почему не хотела?

Она убрала яблоко от лица, чтобы до меня как можно яснеедошел смысл сказанных ею слов.

– Вы сюда ходите, чтобы ябедничать полиции.

Я был застигнут врасплох.

– Ты… ты имеешь в виду…

– Дядю Роджера.

– Но с ним все в порядке, – успокоил я ее. – Все в полномпорядке. Они знают, что он ничего дурного не делал… то есть я хочу сказать, онне растратил ничьих денег. И вообще ничего плохого не совершил.

Жозефина смерила меня уничтожающим взглядом.

– Какой вы глупый, – сказала она в сердцах.

– Прошу прощения.

– Я и не думала беспокоиться о дяде Роджере. Просто вдетективах никто так не делает. Разве вы не знаете, что полиции никогда ничегоне говорят до самого конца?

– Теперь дошло. Прости меня, Жозефина. Я виноват.

– Еще бы не виноват, – сказала она с упреком. – Я ведь вамдоверяла.