Горг. Видимо.

Сокр. Почему же бы прочих наук, рассуждающих о речах, не назвать тебе риториками, если эту, занимающуюся также речами, ты называешь риторикой?

Горг. Потому, Сократ, что все занятие прочих искусств касается, так сказать, ремесел и подобных тому дел, занятие же риторики – отнюдь не ремесло; ее работа и служение совершается посредством речей. Оттого, называя риторику искусством о речах, я называю ее, говорю тебе, правильно.

Сокр. Так неужели я понимаю, какой хочешь ты назвать ее? Но вот тотчас узнаю это яснее. Отвечай-ка. У нас есть искусство. Не так ли?

Горг. Да.

Сокр. Из всех искусств иные, думаю, состоят большею частью в рукоделии и требуют немного речей, а некоторые даже и не требуют, но во всем ограничиваются художеством и производятся молча, как, например, живописное, ваятельное и многие другие. Такие-то, кажется, разумеешь ты искусства, касательно которых, говоришь, нет риторики. Не так ли?

Горг. Ты весьма хорошо понимаешь, Сократ.

Сокр. А есть и другие искусства, которые во всем ограничиваются речью, дела же, можно сказать, или вовсе не требуют, или очень мало, например, арифметика, счетоводство, геометрия, игра в кости и многие иные; так что некоторые из них допускают столько же речей, сколько дел, а другие гораздо больше, и вообще все их занятие и служение совершается посредством речей.

Горг. Справедливо говоришь.

Сокр. Но и из них также ни одного, думаю, не захочешь ты назвать риторикой, хотя буквально и выходит, что искусство, служащее посредством речи, есть риторика. Иной, желая говорить наперекор твоим словам, пожалуй, возразит: неужели арифметику, Горгиас, ты называешь риторикой? Нет, ни арифметики, ни геометрии, думаю, не назовешь риторикой.

Горг. Да, ты правильно думаешь и верно понимаешь, Сократ.

Сокр. Ну теперь закончи же и ты свой ответ на мой вопрос. Так как риторика есть одно из тех искусств, которые пользуются по большей части речью, а такие искусства бывают и кроме этого, то потрудись сказать, в отношении к чему служение речами есть риторика. Если бы, например, кто спросил меня о котором-нибудь из упомянутых мной теперь же искусств: «Сократ, что есть искусство арифметическое?» Я отвечал бы ему, как сейчас ты, что оно принадлежит к числу наук, служащих посредством речей. А когда бы тот опять спросил: «Чему она служит?» Я сказал бы: «Чету и нечету, определяя, что такое оба они». Потом, пусть бы он еще спросил: «А счетоводство каким называешь ты искусством?» Я отвечал бы, что и оно из числа искусств, исполняющих все речью. А когда бы тот опять спросил: «Что́ оно исполняет?» Я сказал бы: «То же, что собирающий голоса в народной сходке334, а в рассуждении других дел оно таково, как и арифметика, ибо занимается тем же предметом – четом и нечетом, с тою лишь разницею, что счетоводство наблюдает над четом и нечетом, имея в виду отношение их величин возвратное и взаимное». Равным образом, если бы спросили меня об астрономии и, выслушав мой ответ, что она все свое служение совершает словом, опять предложили вопрос: «О чем говорит астрономия, Сократ?» – я сказал бы, что о движении звезд, солнца и луны, то есть какова относительная скорость их.

Горг. Да и правильно сказал бы, Сократ.

Сокр. Ну а ты, Горгиас? Ведь настоящая-то риторика принадлежит к числу искусств, все совершающих и служащих речью. Не так ли?

Горг. Так.

Сокр. Скажи же, о чем она, что за предмет, около которого вращаются речи, употребляемые риторикой?

Горг. Величайшие и превосходнейшие из дел человеческих, Сократ.

Сокр. Но и это, Горгиас, подлежит спору и сказано вовсе не ясно. Я думаю, ты слыхал, как на пирах люди поют хитро сложенную песню335 и перечисляют в ней блага жизни, именно: первое благо – быть здоровым, второе – быть прекрасным, а третье, как говорит сочинитель песни, быть богатым без дурных средств.

Горг. Конечно слыхал. Но к чему ты сказал это?

Сокр. К тому, что производители благ, восхваляемых сочинителем песни – врач, гимнастик336 и ростовщик, – могут тотчас прийти к тебе, и врач первый скажет: «Сократ! Горгиас обманывает тебя; не его, а мое искусство имеет предметом величайшее благо людей». И если бы я спросил его: «Кто же ты, что так говоришь?», он, может быть, отвечал бы: «Врач». – «Так что ж? Неужели дело твоего искусства есть величайшее благо?» – «Да здоровье как не благо, Сократ, – может быть, сказал бы он. – Для людей какое благо выше здоровья?» Потом за ним стал бы говорить гимнастик: «Как удивился бы я, Сократ, если бы Горгиас умел показать тебе больше блага от своего искусства, чем я от своего!» Но мне вздумалось бы спросить и этого: «А ты-то что за человек, какое твое дело?» – «Я гимнастик, – отвечал бы он, – и мое дело – доставлять людям телесную красоту и силу». Наконец, после гимнастика, думаю, с совершенным презрением ко всем, начал бы говорить и ростовщик: «Смотри-ка, Сократ, покажется ли тебе какое Горгиасово или чье бы то ни было благо больше богатства». А мы сказали бы ему: «Что это? Разве ты мастер производить богатство?» Он подтвердил бы. «Кто же ты?» – «Ростовщик». – «Так что ж, неужели, думаешь, богатство есть величайшее благо для людей?» – спросили бы мы его. «Да как же не благо?» – отвечал бы он. «Однако ж этот Горгиас спорит, что его искусство есть причина бо́льшего блага, чем твое», – сказали бы мы. Явно, что после сего он спросит: «Какое же это благо?» Пусть Горгиас укажет его своим ответом. Так вот, Горгиас: представляя, что тебя спрашивают и они, и я, отвечай, что такое то, что ты называешь величайшим благом и чего производителем почитаешь самого себя.

Горг. Это, Сократ, поистине величайшее благо и причина как свободы самих людей, так и власти их над другими в каждом городе.

Сокр. Что ж это говоришь ты?

Горг. То, что речами можно убеждать и судей в судебном месте, и советников в совете, и членов в заседании, и всех во всяком собрании, какое бы то ни было гражданское собрание. Владея такою силою, ты будешь иметь раба и во враче, раба и в гимнастике; а тот ростовщик будет приносить доходы не себе, а другому – именно тебе, могущему говорить и убеждать народ.

Сокр. Теперь, Горгиас, ты, кажется, ближе объяснил, каким искусством почитаешь риторику. Сколько я понимаю, ты говоришь, что риторика – мастерица убеждать и что в этом главным образом заключается все ее дело. Или у тебя есть намерение сказать, что она в состоянии сделать нечто более, чем внушить убеждение душам слушателей?

Горг. Отнюдь нет, Сократ. Ты, кажется, достаточно определил ее. В этом именно состоит главное ее дело.

Сокр. Послушай же, Горгиас. Твердо знай, что если кто, разговаривая с другим, желает именно понять, о чем у них идет речь; то, по внутреннему убеждению, одним из таких я почитаю и себя, да и тебе приписываю это самое.

Горг. Так что же, Сократ?

Сокр. Сейчас скажу. Будь уверен, что убеждения, производимого риторикой, то есть каким ты называешь его и к чему относишь как убеждение, ясно я не понимаю. Впрочем, мысленно догадываясь, что такое оно, по твоим словам, и с чем имеет дело, тем не менее спрашиваю, что называешь ты убеждением, которое производится риторикой и к каким оно относится предметам. Почему же, догадываясь, я спрашиваю тебя, а не говорю сам? Это делается не ради тебя, а ради беседы. Она должна идти так, чтобы ее ход показывал нам в совершенной ясности, о чем у нас речь. Смотри-ка, по твоему мнению, имею ли я право давать тебе вопросы? Если бы мне случилось спросить тебя, кто таков между живописцами Зевксис, и ты отвечал бы, что это портретист животных, то не имел ли бы я права предложить тебе новый вопрос: каких животных и в каком роде337 портретист?

Горг. Конечно.

Сокр. Не потому ли, что есть и другие портретисты,