солдатство могло легче всего броситься на тюрьмы – и отомстить резнёй на безоружных. От этой мысли всё в нём кипело. Не было даже, чем и как вести борьбу… и дорого отдать жизнь.

Слышать шум боя и сидеть запертым, не в состоянии ни броситься на помощь другим, ни защищаться самому – моло ли быть что-нибудь ужаснее? Чем больше поднимался шум, крики, выстрелы, топот каких-то пролетающих отрядов, тем более отчаянным становилось положение.

Каждая секунда казалась веком.

Каликст припомнил первичную программу восстания, которая перед его заключением была многократно взвешена, пытаясь с её помощью угадать, что могло делаться в городе. Но час был слишком поздний, а в плане узника одновременно Арсенал и Банк стояли первыми. До сих пор уже какой-то отряд, вероятней всего Школа бомбардиров, должно быть, появился у Кармелитов.

Казалось, каждую минуту положение меняется; неопределенность, опасение заменяли мимолётную радость и надежду. То далёкие крики и выстрелы, то шумный топот по брусчатке, то тишина, ещё более страшная, чем шум, что ей предшествовал. Холодный пот обливал голову узника, мечущегося по тесной, тёмной келье, как зверь в клетке.

В голову ему приходило силой выломать дверь, выхватить оружие у стоящего у неё солдата и пробиваться силой на большой плац. Но замки и толстые доски даже проверки не допускали – в коридоре царила кладбищенская тишина. Только в соседней келье услышал Руцкий метание товарища, как он, уже разгорячённого. Был он у стены, разделяющей их, как бы давал знать или взывал о помощи.

В монастыре ничего ещё не двигалось. Каликст, подставив к двери ухо, подслушивал напрасно. Несколько раз ему казалось, точно кто-то спешно пробежал и ушёл. Где была стража и солдаты? Невозможно было угадать.

Многократные крики и шум, казалось, приближаются, а с ними надежда освобождения, но затем снова тишина, ужасная тишина, что окружает похороненных заживо, возвращалась.

На всякий случай Каликст наскоро оделся как для выхода, как для боя; что было самое необходимое надел на себя. Он ждал с прижатой к двери головой.

Где-то вдалеке часы пробили какой-то непонятный час. Был ли это последний час жизни, или первый свободы?

Узник из соседней кельи, казалось, хочет выбраться силой. Каликст услышал трещащую под его руками дверь, которую никто не защищал.

Это долгое ожидание, неуверенность, надежда – могли в действительности довести до безумия.

Руцкий рвал на голове волосы. Наконец и он, как обезумевший, начал бить в дверь, расшатывать её. Дверь даже не дёрнулась.

Он надеялся, ударяя в неё, кого-нибудь позвать – какое-то слово, хотя бы угроза, лишь бы ему объяснила, что делалось.

Затем, когда уже нетерпение исчерпывалось, вдруг внизу зашумело, начались суета и шум, как бы короткая борьба, и толпа стремительно вбежала в монастырь. Быстрые шаги раздались вокруг и крик:

– К оружию! К оружию!

Каликст слышал по очереди отворяющиеся двери – и его охватила смертельная тревога, как бы о нём не забыли. Поэтому со всей силой, какую мог найти, он начал кричать и бить в дверь руками и ногами.

Всё-таки ключ живо повернулся в замке и какая-то физиономия, которой сначала узнать не мог, остановилась, внимательно всматриваясь в него.

Не веря глазам своим, он увидел перед собой Бреннера с пистолетами в руках и саблей сбоку, который кричал:

– Выходите, пан! Я вас искал! Пойдём вместе к Арсеналу! К Арсеналу!

В коридоре увидел Каликст крутящуюся молодёжь из Школы бомбардиров, которая как можно скорей выпускала узников. Раздавались крики: «К оружию!», смешанные с неописуемым шумом.

До неузнаваемости изменившийся Бреннер, распалённый, дрожащий, тянул за собой Руцкого, постоянно повторяя: «За родину!»

Он был как невменяемый, в горячке. Один пистолет отдав Каликсту, он схватил его за руку, крича:

– На Арсенал!

Итак, что есть силы они пустились вдвоём, спеша выбраться из этих стен, задеваемые незнакомцами, также рвущимися на волю, как они. Те, выпущенные из-под замков, побледневшие, шатающиеся на ногах, по большей части молодые люди, наполовину одетые, мчались, некоторые, едва схватив на себе плащи, без шапок.

Бреннер тянул Каликста к Долгой улице и Арсеналу.

Издалека на Налевках видно было зарево пожара.

Через мгновение, когда выбежали на улицу, было на ней почти пусто – тёмная, хмурая ночь как бы траурное покрывало прикрывало город, ещё спящий, испуганный и мёртвый. Вдалеке только то выстрелы, то крики, то огонь показывались и исчезали.

Запыхавшийся Бреннер бежал, таща за собой Руцкого.

– Видишь меня! – воскликнул он. – Ежели погибну, свидетельствуй, скажи, объяви, что я бился, что шёл вместе с вами!

Каликст пожал ему руку, не в состоянии говорить. Они оказались на Долгой, со стороны Арсенала до них доходил шум, поэтому стремительно, ускорив шаги, держась вместе, добежали туда и стали среди военных, гражданских и отрядов, которые стягивались на защиту. Руцкий, заметил в эти минуты брата, и они бросились друг другу в объятия. Но времени для объятий не было. Кто что имел, хватал, потому что слышно было надвигающихся галопом волынцев.

Руцкий и Бреннер встали в шеренгу, хоть почти безоружные, имели едва по пистолету в руке.

Застучали по брусчатке пушки, которые, двумя отрядами идущий полк волынских всадников вёл перед собой. Но тут же стоящие гренадеры, не дожидаясь зацепки, дали огня. В шеренгах началась паника, человек двадцать пало – остановились. С другой стороны подходящий батальон под командованием полковника Овандера начал стрелять в поляков. Пули свистели над их головами. Каликст, который стоял с братом, услышал с другой стороны лёгкий выкрик за собой, но почти радостный. Обернулся и увидел Бреннера, который, держась за грудь рукой, выплёвывал кровь и качался. Схватил его Руцкий, поддерживая, когда на них посыпались другие выстрелы, и ему самому угодило в руку. Сначала ему казалось, что был едва легко задет, – когда почувствовал тепло в руке и пистолет выпал из неё на брусчатку. У Руцкого странно закружилась голова. Бреннер уже лежал, он также не мог удержаться и упал на колени рядом с ним.

Место, должно быть, было выбрано несчастливо, потому что уже склонившемуся выстрел ему снова пронзил грудь. Ещё в сознании, он старался подняться, потому что кругом тиснулись на них сражающиеся, но силы его совсем начали покидать. В эти минуты как раз побежали в панике волынцы, забирая свои трупы, из которых только один, генерала Блюмера, остался на брусчатке. Людвик оглянулся на брата и увидел его, запятнанного кровью, бессильного на земле. Едва Каликст имел время поглядеть на него и улыбнуться, когда словно туманный занавес закрыл ему глаза, и он потерял сознание.

Счастьем, оказался при нём не только брат, но достойный Мацек, чвертак, полк которого, самый любимый великого князя, бросив Богуславского, под командованием капитана Рошлаковского подбежал к Арсеналу. Оба склонились помогать Каликсту, из ран которого обильно текла кровь. Обморок скорее пришёл от