не склонна придавать большое значение красотам природы. Ее чудесное молчание ни о чем мне не скажет, кроме того, что и так свербит у меня в голове.

В этом мой добрый Одед совсем другой. Муж любит тишину, ему нравится бродить по пустыне.

Чего он не любит — так это таинственного молчания его жены.

— Приятные люди, — сказал он, когда мы в молчании доехали до перекрестка. — Довольно необычно сегодня встретить людей, так влюбленных в Израиль. Похоже, что бы мы ни натворили, это не заставит их произнести ни слова критики.

Жена хранила молчание, и он заговорил быстрее:

— Да, странно, если подумать, какая у нас на самом деле страна. Но с другой стороны… с другой стороны я бы не возражал поучиться у них любить, хоть немного для профилактики. Рядом с такими людьми вдруг начинаешь понимать, как сильно мы сами себя не любим, сверх всякой меры.

— По крайней мере ты не можешь сказать, что я тебя обманывала, — брякнула я.

— Ты? Меня?

— Я с самого начала сказала тебе, что моя сестра ненормальная.

— Не-нор-мальная? — как будто он впервые услышал это слово.

— Ну, перестань…

— Ты имеешь в виду ее религиозность? Да, меня как еврея, пусть даже нерелигиозного, все эти христианские дела слегка нервируют. С Иисусом мы никогда особо не дружили. Но, если взять верующих в общем смысле, я знаю по работе довольно много религиозных людей, да и ты знакома с несколькими, и никто из нас не скажет, что вера в Бога — признак ненормальности.

— Хочешь сказать, ты не заметил, что она сумасшедшая?

— Ни в коем случае, — он перешел прямо к заключительной речи, которую, наверняка, для меня приготовил. — Послушай, мне кое-что известно, не слишком много, о том ужасе, который она пережила. Но та женщина, которую я сегодня встретил, целиком и полностью себя исцелила. У нее насыщенная жизнь, у нее есть муж и чудесная дочка. Она прекрасная мать. И если это не мерило вменяемости, то чем тогда мерить? И, кроме того, она производит впечатление счастливого человека. Много ли есть людей, о которых ты можешь такое сказать? Дай Бог каждому такую жизнь, как у нее.

— Ладно, — бросила я.

— Что ладно?

— Ладно. Ты тоже читал «Первое лицо, Гитлер» и думал, что это учебник истории для старших классов.

— А что, это недопустимо?

— Допустимо? Нет, недопустимо не видеть.

— Не видеть что?

— То, что у тебя прямо перед глазами.

Если бы не усталость, Одед скорее всего уклонился бы от дискуссии. Он знает свою жену. Он обычно знает, когда стоит уступить, мой муж вообще мастер уступок. Но Одед устал. Перед полетом он работа на износ. В Чикаго мы почти не спали. По дороге сюда пока я спала, он вел машину. При всем этом, да еще под действием джет-лага, мой аристократ не утратил свой учтивости в окружении эксцентричного общества, в которое я его затащила, и за исключением краткого побега во двор, не проявил никаких признаков недовольства.

Подобно многим мужчинам Одед не любит признаваться, что устал. Думаю, именно эта непризнанная усталость победила его сдержанность и рассудительность, это она заставила его возмутиться и спросить, уверена ли я, что должна предупредить сестру. Досада в его голосе явно указывала на его мнение, которое он поспешил обосновать, не дожидаясь моего ответа: моя сестра счастлива. Она вне себя от радости видеть меня, так зачем омрачать ее радость? Кому и как именно это поможет? Что было — то было, и я не хуже него знаю, что сейчас никакой реальной опасности нет. Да, наш наглый дядюшка пытался наладить связь — ну и что? Если посмотреть на дело серьезно, никакой реальной опасности в этом нет. Жизнь сестры пришла в равновесие, после всего пережитого сейчас ей хорошо, и очень глупо поступит тот, кто рискнет это равновесие нарушить. Не надо портить радость, не надо будить пролитое молоко и плакать над спящей собакой — это несправедливо и неразумно.

Откинувшись на подголовник, я смотрела в темноту и слушала, как муж говорит, что, по сути, я ненормальная: пугаюсь тени и дую на воду. Что я неумна и несправедлива.

Не успокоившись на этом, он раскрыл еще и подлинный смысл моей поездки: то, что он видел, как скрытую цель, и что, как он наивно надеялся, я тоже сделаю ее целью.

Разрыв между сестрами — состояние нездоровое и неестественное, сказал он тем более, что речь идет о дорогих друг другу людях. Семья — это всегда непросто. Иногда людям нужен перерыв в отношениях, но со временем я созрела для их возобновления («уж поверь мне»), и звонок наглеца послужил для этого основанием.

Я прикоснулась к холодному окну и зевнула. Мы выехали на шоссе, которое за четверть часа приведет нас к гостинице и к кровати.

Дорога была освещена слабо, и Урбана, в которую мы ехали, тоже тонула во тьме. Еще и десяти вечера нет. Местные жители рано ложатся спать.

— У нас был удачный день, — сказал муж. — Ты хорошо провела день с сестрой, зачем портить хорошее?

Пришло время поговорить. Я спросила:

— Тебе показалось, что моя сестра умственно отсталая?

— Ты это о чем?

— Ответь.

Он громко вздохнул и приоткрыл окно. Наверное, хотел, чтобы воздух охладил немного его пыл.

— Я сказал или сделал что-то, что дает тебе повод так считать? По-моему, не сделал. И нет, Элинор, мой ответ — нет. Я совсем не считаю твою сестру умственно отсталой. Кроме религиозности, не подлежащей осуждению, твоя сестра произвела на меня впечатление милого и интеллигентного человека.

— Я рада, что ты так думаешь, потому что многие считают или считали ее умственно отсталой. А дебилы, как ты знаешь, не могут сами принимать решения. Я, в отличие от всяких, совсем не считаю ее дебильной, и если наглец, как ты его называешь, выполз из грязи и лезет в нашу жизнь, то, как я понимаю, она имеет полное право об этом знать. Ты уж выбери что-то одно: либо она дебильная, и от нее нужно скрывать, либо нет. Выбери и скажи мне, есть ли у моей сестры права.

Он не выбрал и не сказал, и оставшиеся километры дороги мы ехали молча. Въехали в городок, проехали мимо надувных фигур оленей и Санты и до самой гостиницы не встретили ни живой души.

Пока Одед наводил порядок в машине и доставал какие-то вещи из оставленных в ней сумок, я уже была в душе, а когда я из душа выбралась, он